Ершов заметил: то, что порой ночью больших дум стоит, днем как дым рассеивается. Утром, пока до работы бежал (именно бежал: уснул поздно, и ночь бессонная просто так не прошла — проспал на наряд), пришло простое решение — отпроситься в отпуск, поехать на родину, а потом окончательно определиться: перебираться ли под родительскую крышу или здесь, в Гороховке, холостяковать. Хоть и опоздал Ершов, но на несколько минут забежал в свой кабинет, заявление набросал и уж потом пошел в кабинет председателя.
Николай Андреянович, председатель — мужчина видный, ростом в сажень, плечами двумя буграми, шевелюра черная с проседью, словно поздняя пахота, снежком присыпанная, — видно, уже наряд закончился, расхаживал по кабинету. Это разгуливание — примета недобрая: председатель в настроении дурном, к беседам не расположен. Поэтому Ершов, поздоровавшись, присел в угол, начал к разговору прислушиваться. А говорил Николай Андреянович с прорабом из мелиоративного отряда Первеевым. Был Первеев человеком изворотливым, оборотистым и сейчас наверняка Николаю Андреяновичу «туфту» подсовывал. Любят эти «субчики» несеяное жать, рупь за два отдавать. Поэтому и горячился председатель:
— Ты меня, товарищ Первеев, куда толкаешь? Твои ребята целую неделю бутылки пустые по лугу катали, пили да похмелялись, а я тебе процентовки должен подписывать? Покажи товар лицом, тогда и расчет будет. А то получается, что весь изъян на крестьян. Скажи спасибо, что я твоему начальству не обрисовал ваши художества.
Первеев, видимо, не в первый раз такие разговоры слышал: на лице и тени смущения нет, говорил с ехидцей:
— А я ведь тоже буду жаловаться, Николай Андреянович. Если откровенно говорить, не было у моих ребят фронта работ.
— Как не было? — изумился председатель.
— А так, очень просто. Водовод по частному огороду проходит, а там какой-то чудак живет. Вышел из дома, под экскаватор, как под танк, ложится: «Не разрешу здесь копать!»
— А кто там у нас живет? — первый раз обратился председатель к Ершову.
— Да Егор Причуда…
— Ну, этот и под танк бросится, — сказал с ухмылкой Николай Андреянович. — Одно слово — человек с причудой. Вот Ершов только и умеет с ним разговаривать. Правда, Василий Васильевич? Давай так договоримся, Первеев: ты своих ребят на работу настраивай, а вот Василий Васильевич с Егором столкуются, чтобы у вас отговорок не было. Выбей у них, Ершов, главный козырь, а то у меня уже терпенье кончается. Признаться, я и так тебе хотел сегодня поручить мелиораторами заняться, да ты на наряд опоздал…
Егор Боровков жил на краю Гороховки. Рассказывают, что после войны, когда он женился и решил дом ставить, сам это место облюбовал. Рос здесь чернобыл в человеческий рост, густой стеной, и жена Егора Катерина даже заплакала, когда он ее на новое поместье привел:
— Да меня здесь волки сожрут!
— Ну что ты, Катя, какие такие волки! Здесь место хорошее, спокойное, и, главное, простора много. Я, Катя, простор люблю…
— А зачем он нам, простор? Построились бы рядом с моими родителями, дети появятся — к ним будут ходить в сад, яблочками лакомиться.
— Сад мы и свой посадим.
Упрямый человек был Егор! Жену свою любил, жили душа в душу и только по праздникам, выпив стопку и обняв Катерину, говорил с грустью:
— Эх, козявка-малявка, если бы не ты, я бы давно был военным комиссаром…
Военным комиссаром он не стал, а вот бригадиром работал до самой пенсии, и бригадир был толковый, знал без высшего начальства, что на сегодня главное, как людей расставить, чтобы дело шло толковее. Еще в первый год своей работы заметил Ершов, что люди тянутся к Егору, и не по долгу служебной подчиненности, а искренне, неподдельно. И Боровиков был щедр на душевное слово, совет добрый и своевременный. Сейчас, после того как ушел Егор на пенсию, не раз Ершов изливал душу этому толковому мужику, и тот, как умный и знающий врач, снимал накипевшую боль.
Уже много лет проживший в деревне Ершов заметил, что сельские дома чем-то на хозяина похожи. У хозяйственного мужика дом колечком обвит, степенность и надежность в каждом оконце, наличнике, а у непутевого хозяина, про которого говорят, что живет по принципу «доедай — пойдем», то есть без думы о завтрашнем дне, и дом сколочен наспех, стоит покосившись, как картуз на макушке.