— Так объясни, в чем мать и я виноваты? — построже спросил Игорь.
— Про мать я так, к слову вспомнила. А ты лично не строй умника, мне проказы твои известны. Слава богу, Кузьмич просветил.
— Он просветит, как же! — понял Игорь, с какой стороны ветер дует.
— Ага, очень даже подробно все рассказал. Ты-то вчера вечером промолчал, на усталость все ссылался, а Кузьмич, он человек прямой, все твои доблести расписал.
— Опять нес с больной головы на здоровую?
— А это ты как хочешь, так и понимай. Позоришь меня перед всем колхозом, а считаешь, что на тебя напраслину возводят. Хоть седины мои пожалел бы! Я ведь всю жизнь в колхозе ударницей считалась. Бывалоча, выйдем на уборку снопы вязать, за мной никто не угонится, меня бабы ветряной мельницей прозвали. Руки у тебя, говорят, Матрена, как крылья, так над полем и мелькают. А я двадцать копен свяжу, уложу, и работа не в тягость — домой иду по сумеркам да еще песни пою…
— Так я-то при чем? — прервал Игорь бабку. — Моя-то вина какая?
— А ты вроде, голубок, и не знаешь? Трактор новый вчера кто угробил, не ты случаем?
— Кузьмич так рассказал? — наливаясь гневом, спросил Игорь.
— Он самый, напарник твой. Спасибо доброму человеку, вон и железку тебе принес. Не хочу, говорит, Матрена Ивановна, чтоб внука твоего по собраниям разным таскали, запчасть из своих запасов отыскал, пусть машину налаживает. Она и стоит, мол, пятнадцать рублей да позору на весь колхоз. За новый трактор и судить могут, как пить дать…
— Ты и деньги ему отдала? — У Игоря даже дыхание сперло.
Бабка глазами заморгала удивленно, с тревогой на внука посмотрела.
— А что, не надо было?
— Если деньги лишни, плати, почему же?
— У меня денег лишних нет, милок. Сам знаешь, на одну пенсию живу. Мать твоя мне много помогает? А о сыне и разговора нет — бобылем мается, в столовых жалованье оставляет. Только иной раз и последнего не пожалеешь, чтоб грех смыть…
— Да не было никакого греха, Кузьмич сам трактор в речку загнал спьяну, а на меня свалил, да еще просил, чтоб я взял вину на себя: с тебя, мол, чужака, спрос маленький.
— Значит, обманул, проклятый? — У бабки кадык дернулся, мелкой дрожью руки заходили. С минуту она молчала, только удивленно хлопала глазами, а потом заговорила голосом надтреснутым, словно дерево старое, скрипучее: — Меня, Игорь, теперь второй раз обманули в жизни. Первый раз еще до войны, когда девчонкой была, в голодный год. Мать мне пышек напекла из последней муки, говорит: «Иди, Матрена, на станцию, к поездам, может быть, на соль, на мыло иль сахар обменяешь». Я и пошла. Стояла-стояла целый день, как сухая ветка на болоте, никто ко мне не подходит. Желающих много, а на что менять? И вдруг эшелон воинский подходит, солдаты на землю повыпрыгивали, и один такой рыжеватый, в талии как оборкой перехвачен, узенький, подходит ко мне. «Давай, девочка, свои пышки на крестик сменяем». — «Какой такой крестик?» — говорю. «А вот посмотри», — и из гимнастерки крестик нательный вынимает, на ладони подбросил, а он так и засверкал под солнцем. Золотой, мол, бери, не раздумывай. Замуж будешь выходить — себе кольцо золотое отольешь на загляденье. А мне, дуре, замуж очень хотелось. Все у матери спрашивала, когда она мне свадьбу сыграет. А мать-покойница хохотунья была, смеется: «Как косу заплетешь». Вот я каждое утро волосенки свои в косу и собирала, в мизинец толщиной получалась коса-то, а мне радость — замуж скоро. Так и отдала свои пожитки за крестик. Ох и было мне от матери, чуть косы своей не лишилась. Драла меня да приговаривала: «Не блажи, не блажи, дуреха, не расти простофилей!»
Бабка рассказ свой закончила со смехом, с искорками в глазах, и Игорь хохотал от всей души, даже на какое-то время забыл историю с трактором. Но бабка, отсмеявшись, вдруг по столу кулаком стукнула, распрямилась.
— Он, стервец, что ж подумал? Коль умирать бабке Спиридонихе пора, то и обманывать можно? Ну, я ему покажу кузькину мать, икать станет. За мной не задолжится!
Бабка на кухню сходила, сверток газетный принесла, развернула.
— Эта часть-то хоть?
— Эта, эта, — подтвердил Игорь.
— Все равно забирай, — вновь засмеялась бабка, — коль деньги плачены. Свекор мой, бывало, говорил: бачили очи, что купили, теперь ешьте, хоть повылезайте. А к Кузьмичу я сегодня же смотаюсь — не открутится…