Потом Настасья гнала корову на выгон, цедила по глиняным горшкам молоко, лазила в погреб, бежала на огород, чтоб накопать картошки, собрать огурцов к завтраку. Эти немудреные, почти машинальные занятия тем не менее поглощали целиком. Но когда Настасья возвращалась в дом и принималась готовить завтрак, тяжкие думы звали к себе. Думы тоже были каждодневными, привычными, но от этого они не становились легче.
Первым делом вспомнила Настасья мужа Гаврилу. Сначала в воображении он встал во весь свой богатырский рост, подтянутый, в хромовых запыленных сапогах, гимнастерке, немного длинноватой, туго схваченной ремнем, затем, как в кино, возник крупный план, и перед глазами осталось только лицо, обветренное, с потрескавшимися губами, выгоревшими голубыми глазами, с белесыми бровями вразлет, с русыми волосами, чуть засеребрившимися на висках.
Гаврила воевал второй год, на южном направлении, был уже и ранен, но, как писал, не очень серьезно, поэтому отпуск ему не дали, а прямо из госпиталя отправили на фронт. И хорошо, что попал опять в свою часть. Настасья каждое письмо прочитывала по нескольку раз, с длинными остановками, то соглашаясь с мужем, то, наоборот, возражая, словно Гаврила сидел рядом за столом.
До мобилизации они прожили вместе десять лет, не сказать чтоб душа в душу, — на первых порах были и стычки с упреками, отчего потом дней по пять друг с другом не разговаривали, но до разрыва дело не доходило. Гаврила не мог себе представить дом без Настасьи, неутомимой хлопотуньи, у которой в руках все горит, а Настасья сравнивала мужа с надежной стеной, за которой тихо и спокойно, а без которой стоять бы на юру неприкаянной, как былинке в поле…
Гаврила работал охранником на железной дороге, ходил в черной шинели с зелеными петлицами. Работа у него была посменная, и Настасья любила, когда утром Гаврила приходил со станции, а путь неближний — километров семь наберется, устало снимал сапоги, садился к столу, шутил:
— Давай, Настасья, завтрак, без корма ночь ночевал…
Настасья водружала на стол ковригу деревенского хлеба с прижаренным капустным листом, дымящуюся картошку, соленые огурцы, бутылку растительного масла и усаживалась на лавку напротив мужа. Гаврила ел молча, сосредоточенно, с аппетитом, и на душе у Настасьи становилось спокойно и радостно. Ей казалось, что главное в семейной жизни — накормить мужа, услужить ему, и тогда все будет хорошо. Пришло это, наверное, от деревенских пересудов, которые ей приходилось слышать не раз, когда разваливалась семья. Собравшись на выгоне, бабы тараторили без умолку, и выходило, что какая-нибудь неудачница сама кругом виновата.
— Да как с ней, с Дарьей (Марьей или Антониной), жить, — говорили бабы, — когда она мужа в грош не ценит, даже завтрак ему приготовить не может, все швырком на стол подает.
Еще любила Настасья чистоту в доме. Мужнины гимнастерки стирала со щелоком, не пугаясь, что кожу на руках разъест, полоскать отправлялась на речку, колотила белье вальком, и этот перестук гулким эхом отзывался в прибрежных ольхах. А вечером, положив углей в утюг, выскакивала на улицу, размахивала им, пока не начинал идти едкий, до рези в глазах, дым. Соседка Клашка, управившись по хозяйству, останавливалась, молча глядела на это занятие, вытягивая губы в нитку, — такая у нее манера, — говорила:
— Как на свадьбу готовишь мужика своего, Настасья. Не боишься? На станции, там бабья разного косой коси. Как увидят твоего Гаврюху в гимнастерке нафабренной — приманят, не оторвешь.
Настасья сдержанно, одними краешками губ улыбалась.
— Мужик не воз, мимо дома не проедет…
И детей Настасья нарожала мужу в угоду. Шутила всякий раз:
— Хотела дочь, да подумала: а вдруг ты меня из роддома не заберешь, а? Тебе ведь, Гаврила, мужики в доме нужны?
Гаврила глядел на Настасью чуть прищуренными, с теплинкой глазами, кряхтел, точно воз вез, неуклюже топтался.
— Ну и спасибо. Сыновья, они, Настасья, как стропила — жизнь не уронят, через вечность нести будут…
Ох, господи, какое время спокойное до войны было! Вроде в доме в каждом углу радость яркой звездочкой светилась. И сыновья, Колька, Илюша, Сеня, казалось, тоже свет излучали, за стол усаживаясь с воркотней своей чуть-чуть бестолковой и смешной до слез. От отца, видимо, степенность усвоили, за столом сидели важно, и Настасья ребятишкам прислуживала, как мужу, — с радостью, с легкой улыбкой.