— Слегла. Сердце прихватило. Сейчас там за ней Светлана приглядывает…
Я уезжал из поселка через три дня. Отпуск мой подходил к концу, надо было собираться на работу. Но даже себе я не мог признаться, что другое толкало спешно в город. Захотелось вдруг увидеть жену, рассказать о случившемся в поселке, поговорить по душам, а там посмотрим.
Мишкин выбор
Мишка Букин окончил десятилетку, на выпускном вечере получил аттестат с золотой медалью, утром спрятал учебники в шкаф и впервые задумался: а дальше что? Желаний у него было много. Тянуло и в военное училище — вон ребята-курсанты приезжают, любо-дорого глядеть, форма на них с иголочки, обуты-одеты, старшина три раза должен харчи приготовить. Хотелось и физиком стать — одноклассники шутили: «Тебе, Мишка, с твоей головой только «ядерной» физикой заниматься». А может быть, как Иван Владимиров, в биологию податься?
Время шло, уже на лугах белым ключом вспенилась таволга — любимый Мишкин цветок, тянуло медовым запахом, лето в макушку свою — июль — уперлось, а решение не приходило. Не приходило оно по одной простой причине — на какие шиши учиться, если мать у Мишки уборщица в магазине. Ей в колхозе работать здоровье не позволяет, потому и денег платят кот наплакал, а отец давно уже в бегах, ни копейкой семье не помогает, живет где-то в городе. На материнскую зарплату не разгуляешься, ей самой помогать надо. Мишка и так с восьмого класса в летние каникулы трактористом работал да еще корову кормом обеспечивал.
Вот и сейчас он вставал чуть свет, на отбое, вбитом в корявый яблоневый пенек, оттягивал молотком косу, из стеклянной банки пил холодное молоко и торопился на луг. Деревенский покос был недалеко, за рыжим глинистым холмом, пологой луговиной уходил к реке. В прибрежных ольхах еще клубился туман, цепляясь за осоку, закутывая ее в белую узорную дымку. Ноги пощипывало от холодной росы. Мишка косил всегда босой — как-никак жалко ботинки, которые от росы размокали, становились сначала мягкими, а потом под солнцем засыхали, скрючивались, загибались носами. Он широко расставлял ноги, далеко вправо отводил косу, вкладывая всю силу, делал первый замах, потом второй, третий, и вот уже зеленый холм травы ложился за ним.
Косить Мишку учил дед, многоопытный старик, отец матери, извечный деревенский житель.
— Главное, Мишка, помни, — говорил он, — коса пяткой работает. Ты за ней, голубок, гляди. Давить не старайся, не думай: сила есть — ума не надо, главное, коса у тебя должна ходить легко, как по маслу, тогда и не устанешь…
Мишка не уставал на косьбе, наоборот, с каждым взмахом тело наливалось силой и легкостью. Часам к десяти, когда над ольшаником поднималось солнце, съедало космы тумана, он садился отдыхать.
В то утро Мишка первый раз присел поздно, устало вытянул на свежескошенной траве ноги, блаженно закрыл глаза. Сладкая дрема начала обволакивать тело, и, наверное, Мишка на какое-то мгновение окунулся в сон, иначе он бы не просмотрел, как дед появился на покосе. Тот окликнул его, и Мишка вскочил на ноги. Дед стоял метрах в десяти, прищурившись, смотрел на Мишку, улыбался, отчего серебристые усы встали торчком и придали его лицу какое-то задорное выражение.
Деду было под семьдесят, седые волосы на голове как ржаная солома с подпалиной, лицо перепахали глубокие морщины, и только усы топорщились по-молодому, да и глаза не утратили своего яркого блеска. Был он небольшого роста, сутуловатый, с длинными руками. Наверное, сутуловатость деда подчеркивала белая рубаха, немного тесноватая, застегнутая на все пуговицы.
— Ну что, казак, устал? — спросил дед, подходя поближе.
— Да нет, — Мишка рукой махнул, — наверное, солнышко разморило…
— Эх, молодость… Самое время поспать… Я тебе рассказывал или нет — отец мой рыбаком был заядлым. Медом его не корми — дай порыбалить. — Дед к Мишке подошел, на траву опустился и Мишку пригласил жестом: дескать, садись, чего стоишь. — В любое утро на речку отправлялся. После, уже когда взрослым стал, я все удивлялся, когда он успевал ребятишек-то клепать — нас в семье девять было… Вроде всю жизнь на речке провел. Ну так вот, будит он меня, бывало, на рыбалку, а я глаза разодрать не могу, иду на речку как лошадь спутанная, и только до берега доберусь, уляжусь в траву, ножки калачиком, на глаза будто кто пятаки наложил — засопел потихонечку. Влетало мне от отца, как рыжему. «Опять, — говорит, — ты, Поликушка, как сурок, посвистываешь носом… Неужели ночью не высыпаешься?»
Дед Поликарп засмеялся мелким смешком, Мишке на плечо руку положил, серьезно продолжал: