— Ну колхоз «Веселые ребята», навались на картошку.
И колхоз наваливался. А теперь все так же за столом «колхоз» сидит, только нет прежней радости, и ребятишки какие-то отрешенные, глаза бездонные, стоячие. Тоже, наверное, об отце думают. Гаврилу они километра за три встречали, когда тот с работы возвращался, старались шагать с ним в ногу, как солдаты, на отца равнение держали. Может, форма его почти военная такое поведение ребятам диктовала, а скорее всего очень им на отца походить хотелось.
О них, детях, вторая душевная тревога у Настасьи. А впрочем, кто же разберет, может, и первая. Одной связкой мысли о муже и детях связаны с подъема раннего до того времени, как ребят уложит. Колька уже повзрослел, девятый год парню, в доме хозяйничает, а остальные — и смех и грех — под ногами путаются, за них тревога особая. Она ведь, Настасья, в поле целый день, а Колька — главный командир в доме, начальник над этой мелкотой да над наседкой с цыплятами, теленком.
На прошлой неделе, когда на скирдовке была Настасья, ударила неожиданно гроза, словно волной накрыла землю, с громом и молнией — взрослый сообразит, где-нибудь спрячется, а Колька не о себе, в первую очередь подумал о теленке, на выгон кинулся — теленка в хлев приводить, кол еще силы хватило вытащить, а на большее духу недостало. Теленок-проказник взбрыкнул, как пружиной подброшенный, и во весь опор помчался, а Колька за ним с веревкой в руках по лугу на животишке волочился. Ответственность за собой большую чует, веревку не бросил, а может, соображения не хватило. Так на животе к дому Кольку теленок и приволок.
А Настасья домой вернулась — господи боже! — у Кольки на животе кожа слезла. В горячке еще держался, только хныкал, а ночью — правду говорят, всякая боль к ночи сильнее — заголосил взахлеб, аж мурашки по телу. Настасья и сама готова в голос припуститься, да соображения хватило маслом сливочным ссадины помазать, он и приумолк, точно размяк, а потом спокойно засопел под материнской подмышкой.
Вот как оно получается, жизнь какой урок преподносит. Настасья осенью корову продать надумала — не бабье дело корову держать, на нее, круторогую, сена и соломы не напасешься, да после этого случая мысль в другую колею направилась. Как же ее продавать, корову-то, коль она всей семьи кормилица и исцелительница. Уж лучше зубами на лугу сено рвать, чем на такое решиться. Вот поэтому и вскакивает Настасья ни свет ни заря: и завтрак для ребятишек сготовить, и на огороде повилику подергать. Оно ведь как получается: там шинок, там шинок, а корове сена прибавляется. Зимой и рад бы сорвать, да где, а сейчас благодать — под каждым кустом сенокос, только руки да силу не жалей…
Закипела на загнетке картошка в черном, закопченном чугунке, и Настасья свои тяжкие мысли откинула, проворно двинула рогачами, потом слила кипяток в деревянную лохань, а чугунок опять в печь, пусть подсушится картошка, станет рассыпчатой. Ребятишки за рассыпчатой в первую очередь тянутся, точно она медом намазана. Такая же картошка, а поди же! На память вдруг одна забавная история про картошку пришла, и Настасья заулыбалась, даже морщинки лучиками по лицу запрыгали.
В деревне жил мужик с «чудинкой», Степан Огуречкин, мужичонка так себе, соплей перешибить можно, но большой любитель поесть.
Однажды на наряде мужики исключительно для Степана (о его слабости вся деревня знала) разговор завели о том, кто чего за завтраком откушивал да какие у них жены искусные повара. Особенно сильно распинался Гришка Шавыря, шалопай и выпивоха, но и язычок — как бритва.
— Понимаешь, братва, сготовила сегодня на завтрак Марина мне мятник — голова аж кругом пошла, что за объеденье, у кого рот большой… не завтрак, а конфетка, в душу сама катится. — И Гришка от удовольствия языком прицокивал, гладил живот, точно у него и в самом деле конфетка где-то там внутри сластит. Впрочем, живота у Гришки и не было, фигура — доска доской, про таких говорят, что они через живот спину чешут. Тем и обиднее для Степана показалось, что даже Гришки беспутного жена кушанья изысканные готовит, а вот для него, работяги извечного, у Варвары только одно меню — щи да картошка. Видимо, сильно задело его все это, и Степан с колхозного двора молчком крутанулся, к дому направился.
Если бы он обернулся, увидел бы развеселые усмешки на мужицких лицах, но в Степане и без того крапивным ожогом злоба вспыхнула, и он на крыльцо чертом вскочил, Варвару нашел, затараторил:
— Не жалеешь мужа, мать-перемать! Другие бабы как бабы, об мужьях заботу имеют, а тебе — завей горе веревочку, пущай у мужа на пупке штаны не держатся…