— Танька знает, где мы. Мы ей сказали, что к вам ушли…
Нина Ефимовна заходила по комнате, чайник на керогаз поставила, на стол собрала, ребятишек пригласила:
— Идите за стол, вы небось не ужинали?
— Ага, правда…
Ребятишки за стол уселись, оживленно загремели посудой. В это время и вошла в комнату Евдокия. Увидев сыновей, в ладоши хлопнула, проговорила радостно:
— Ну, слава богу, а то я с ног сбилась. — И, уже к Нине Ефимовне обращаясь, сказала: — Прогнали бы вы их домой, Нина Ефимовна, ходят, только хорошим людям надоедают…
— Ну, зачем вы так, Евдокия Лукьяновна? — только и нашлось у Нины Ефимовны. Она замолкла, на Евдокию смотрела настороженным взглядом, слов ее ждала, как приговора. И ребята на мать глядели молча, с тревогой. Наверное, и Евдокия эту тревогу уловила, проговорила тихо:
— Уехал Сережка. Не согласилась я, Нина Ефимовна, с ним на центральную усадьбу уехать, — и вздохнула.
— Раздумали? — спросила Нина Ефимовна.
— Ага, в самый последний момент, можно сказать.
— Наверное, плохо сделали?
— Нет, нет. Куда же я тронусь, если дети против? Видите, они вон, — она на ребятишек показала, — даже из родного дома убежали, только бы в чужую деревню не ехать. Правду говорят, где родился, там и сгодился.
— Вот вы об этом бы и Сережке сказали…
— Сережке теперь судьбу трудней ломать, у него своя семья. А мне жаль ребятишек стало — у них и жизни еще не было, а родины уже не будет. Что в памяти останется? Я ведь с чужой деревни в Одноличку замуж вышла, покойник муж сюда привез, по любви за ним оказалась, а все равно, как весна — так в сердце точно рана открывалась, хочу в родную деревню, и все тут. В первые годы убегу тайком, по деревенским улицам пройдусь — легче становится. Там у нас вал есть один насыпной, и по нему сирень посажена. Зацветет — вроде стена белая с фиолетовым отливом вспенилась. Глаз не могу оторвать. Конечно, не в одной сирени дело, надо глубже понимать, только без кусочка этой земли для меня бы жизни не было.
— Хорошо говорите как, Евдокия Лукьяновна! — воскликнула Нина Ефимовна.
— Вы уж простите меня, Нина Ефимовна. — Евдокия даже руку к груди прижала. — Наверное, от скуки, от забот разных с колеи свихнулась. Да только ребятишки на путь истинный наставили. У них хоть и короткий умишко, но иногда в точку бьет.
И Евдокия заторопилась домой.
Воскресным утром разбудил Нину Ефимовну зычный автомобильный гудок. Выглянув в окно, увидела она председательскую «Ниву», залепленную грязью, и председателя, Тараса Викторовича, грузного мужчину в сапогах, длинном несуразном пальто, шагающего к калитке.
Диковинно было наблюдать такую картину. Шесть лет как председательствует, а в школе первый раз.
Председатель долго шаркал ногами в коридоре о половик, натужно кашлял, наконец постучал в дверь. Нина Ефимовна успела платье накинуть, седые прядки расческой поправить, пошла навстречу.
— Вы уж извините, Нина Ефимовна, что в такую рань, — начал с порога Тарас Викторович. — В поле надо пораньше, на уборку кукурузы, и к вам решил заехать, спасибо сказать.
— За что же мне такая благодарность-то? — удивилась учительница.
— За Лыгину Евдокию. Она ведь, понимаете, совсем собралась из Однолички уходить. А мне из-за нее пришлось бы ферму переводить. Подумал-подумал — негде на центральной усадьбе овец размещать, а здесь уходчиков нет. Сами знаете… А сегодня к ней, Евдокии, заехал — она меня и обрадовала. Говорит, решила остаться. Я ее благодарить, а она в ответ: «Учительницу Нину Ефимовну благодарите, ребятишек моих. Они меня, глупую, образумили, не дали из родного гнезда вылететь».
— Так и сказала?
— Так и сказала. Так что, Нина Ефимовна, от правления вам спасибо. — И уже перед выходом повернулся, брови сдвинул дугой, сказал: — А дрова я вам завтра команду дам привезти…
— Да спасибо, Тарас Викторович, есть дрова.
— А вы топите жарче, чтобы, значит, ребятишки не мерзли…
За окном разыгрывался обычный день. На противоположном холме столбами восходили к небу белесые дымы Однолички. Нина Ефимовна прибиралась в комнате, гремела посудой, доставала самую лучшую скатерть, которую стелила только для гостей. На душе у нее был праздник.
День рождения сына
Бабка Евдоха, а если по полному титулу — Евдокия Лукинична Скворцова, засобиралась в город к сыну. Была Евдоха, несмотря на свои семьдесят, еще крепкой, жилистой, даже теплая безрукавка не добавляла ей полноты, и лицо почти без морщин — так, три складочки на лбу, румянец на щеках полыхал, — правда, врачи говорили, оттого, что с сердцем у нее непорядок. Ну и пусть: «Смерть придет — помирать будем». Только волосы седые и напоминали о возрасте: зачесанные на прямой пробор, сверкали они чистым январским снегом. Даже и не верится, что были они когда-то чернее, чем у иной цыганки.