– Ну-с, — тянет начальник королевской стражи, — предупреждали тебя, альбинос?
– Предупреждали, — говорю.
– Не внял увещеваниям?
– Не внял.
Чего отнекиваться, когда оотэка — вот она, на столе лежит. Глехтен-Глас зенкой своей в пол пялится и молчит.
– А дружок твой, — гнусавит Хредх, кивая на несостоявшегося моего покупателя, — раскаялся. Раскаялся и тебя выдал. Смекнул, плевок гнойный, что Его Величество шутить не любит. Смекнул, а?
Глехтен-Глас кивает и подтверждает, что смекнул. А еще, говорит он, Митра его просветит и глаза открыл. Вернее — один глаз, но открыл широко. И решил он, Глехтен-Глас то есть, избавить мир от скверны. Скверну же Ходок поставляет, единственный человек во всем мире, коему путь в Провал не заказан.
– Знаешь, сколько вельмож от дряни твоей спятило? — спрашивает Хредх. Я только плечами пожимаю. Думаю, немало. И не только вельмож.
– Митра Пресветлый! — Хредх аж подпрыгивает, изображая праведный гнев. — Величество наш, храни его боги, едва твоей заразы избегнул! А князь Влоуш так и помер, и жену перед тем зарезал…
– Что ж, — говорю, — такова его планида, видать. Ему оотэку не продавал. Чтоб вы знали, яйца я только посредникам сбываю, а уж куда они их везут — Сету ведомо.
– Ты Сета не поминай тут, — щерит гнилые зубы Хредх, — на Суде Жрецов поминать будешь!
Суд, как же! Судить меня никто не станет. Поорут, посохами помашут и сожгут на площади. Даром что среди жрецов покупателей оотэки не менее, чем среди придворных интриганов. Ну как же: яйцо за щеку, и ты уже видишь, что твой соперник в мыслях своих таит. Недолго, правда, видишь, пока яйцо за губой тает. Но кто, Нергал их задери, велит потреблять "лучезарные зерна" без меры? Никто не велит, кроме честолюбия неумного и желания вверх над соперником одержать. Оотэка же коварна: ежели долго «зерна» ее за губой держать — мозг в губку превращается и работать нормально без яиц Жрицы Агибалловой уже не может. Еще бы: человеку такое открывается, что тут не только жену зарежешь, но и себе кишки выпустишь.
– Сет, — стараюсь я говорить сдержанно и даже подобострастно, — тут ни при чем, это вы, месьор, верно заметили, Алефтин-книжник из Кельбацы у меня яйца заказывал, говорил — изучает он оотэку. Кому и поставлял через посредников.
Легенда, конечно, плохонькая, но, когда тонешь, и соломинка подспорье.
Хредх скалится довольно.
– Алефтина-книжника твоего, — говорит, — седьмицу назад возле Толстой Башни сожгли. Яиц ему в рот насовали и спалили, по приговору Суда жрецов… Да ты палочку-то свою положь, от греха подальше.
Тут только замечаю, что сижу я на лавке и палку свою меж колен сжимаю. Воины королевские за спиной начальника своего маячат, меч наголо, а четверо — по бокам от меня топчутся, клинки оглаживают. Что им, рубакам старым, кривой посох какого-то там прощелыги?
В ошибке своей двое разувериться так и не успевают. Первому наконечник с крюком попадает в глаз, второй валится от удара свинцового набалдашника. Гехтен-Глас вопит и падает на пол. Правильно — его мне уже не достать: пятеро стражников с рыком кидаются вперед…
Не знаю, может выродок я, действительно, белобрысый, с глазами бесцветными, презираемый от южных до северных пределов, где мне побывать случалось, или Провал так действует. Более всего мне схватки не любы, боюсь я схваток. Но, как до дела дойдет, тут со мной это и приключается. Словно в воду попал, и напали на меня обитатели пучин: страшные, но медленные, неуклюжие. Плывут они из мути, щупальцами шевелят, норовят схватить и в пасть свою затянуть. Только мне-то в пучинах тех привольно: и двигаюсь быстрее, и сообразить успеваю, откуда нападение и чем оное чревато.
Пока пятеро вперед скачут, я уже на ногах и бью тупым концом своей палки. По причинному месту бью — это, хоть и не по правилам, но результат имеет. Стражники вопят и валятся. Хредх, потрох курий, решил гирькой разбойничьей воспользоваться даром что представитель закона. Гирьку он из штанов вынул и над головой крутнул… Она медленно так ко мне поплыла, поймал я дуру свинцовую и назад кинул. Пока грузило летело медленно в лоб начальнику стражи, я успел еще троих завалить, потом назад сиганул, дверь каморки спиной выбил и через стойку перекатился…
И тут диво мое кончилось, как и не бывало. Сижу я на полу, а сверху сталь блестит угрожающе: ублюдков-стражников слишком много для меня оказалось, и лезут они из дверей, что твой рой из доспехов покойного Дхрангаза!
Успел я еще подумать: хана! Глехтен-Глас, ублюдок, Хредх, чтобы вас все демоны преисподней задрали, Атрис же, мою девочку существо безответное, боги храните… Будьте прокляты ублюдки, прости меня, люба моя ненаглядная! Не дождаться тебе меня, сирого, не успокоиться нам двоим на дне Провала…
И тут сталь блеснула, но не опустилась, башку мою грешную рассекая, а покатились стражи, плескаясь в крови, словно рыбы в струях речных, — покатились под ударами варвара, о коем я и забыл почти.
Верно изречено в Заветах: "Не избирай ближнего, ибо сам придет…"
– Как тебя величают, северянин? — спросил Альбинос.
Они сидели в кустах на краю Провала, держа оружие наготове. Короткий меч киммерийца тускло блестел в лучах неяркого бритунского солнца, Ходок, по обыкновению, сжимал палку со смертоносным набалдашниками между колен.
– Мать звала меня Конаном, — сплюнул густую жвачку варвар. Он жевал лист акации, мясистый и даже вкусный, если, конечно, вкушающий сей дар лесов достаточно голоден.
– Не помню, как звала меня родительница, — пробурчал его спутник, — но в Бритунии я известен под именем Халар Ходок, другие же кличут Альбиносом. Первое прозвище дано мне в знак уважения, второе употребляют люди, меня презирающие.
– Альбинос — это то же, что "белая ворона", выродок, — заметил варвар спокойно, словно речь шла о бараньей ножке на ужин. — Ты заслужи это прозвище. Погляди в озеро и успокойся.
– А я спокоен, — хмыкнул Ходок, — и твои речи мне не обидны. Варвары привыкли называть вещи своими именами, не то что цивилизованные люди, норовящие в любое слово вложить подспудный смысл. Да, я "белая ворона", о чем говорят цвет моих волос и кожи. Кстати, мать моя родом из Асгарда. Ничего?
Он спросил так, отлично зная, что асы и киммерийцы — извечные враги.
– В казармах Халоги я знал уроженцев твоей страны, — откликнулся Конан. — Некоторых я убил, другие убивали иноплеменников. Мы все была там равны.
Ходок невесело усмехнулся.
– Пожалуй, если бы Митра решил установить всеобщий мир и благоденствие, как о том трактуют жрецы, он выпустил бы колдунов Гипербореи из-за Врат Черепа, дабы правили землями от Кхитая до пустошей Пиктов! Слушай, северянин, ты спас мне жизнь там, в корчме, и я тебе обязан. Поверь, рад бы помочь, да нечем. Впереди нас Провал, а позади — псы короля Бритунии. Их слишком много, чтобы отбиться. Я уйду на дно пропасти, куда вояки не сунутся. Рад бы пригласить тебя с собой, но не могу.
– Из-за роя?
– Да чепуха этот рой! Внизу есть вещи и поопасней.
– Если ты их не боишься, я — тем более! Что можешь ты, белобрысый, из того, что не могу я?
Альбинос задумчиво потер лоб, потом сказал:
– Меня не зря зовут Ходоком, киммериец, только я способен спускаться в пропасть… Вернее, спуститься в Провал может всякий, но вот покинуть его… Я один, Альбинос, выродок рода человеческого.
Где-то сзади, за густым подлеском, послышался лай собак: ищейки Хредха шли по следу беглецов.
Варвар провел крепким пальцем по белоснежным зубам, вытирая налипшую жвачку.
– Слушай, белобрысый, — сказал он, — выбора у меня нет. Я иду с тобой. И заруби на своем бледном носу: Конан-киммериец всегда делает то, что считает нужным!