Троица начала спорить. Офелия хотела двигаться вперед — ее волновала судьба сестры, Михаэль сомневался. Корягу интересовал чисто практический вопрос — как без Авектуса, который годами изучал историю стражей и карты, вообще можно что-то отыскать.
— Я мог бы у-узнать артефакты, наверное, — неуверенно, слабым, прерывающимся голосом заметил Михаэль.
Ответили ему лишь взгляды, полные скепсиса, и винить соратников было сложно.
С самого начала Михаэлю казалось ироничным, что выбрали его. Всю свою сознательную жизнь монах проповедовал людям учение Утереила, но чем больше Михаэль старался, тем больше народ отворачивался от церкви. В конце концов, и вера монаха стала таять, будто весенний снег. И вот экспедиция — шанс показать мирянам, что все было по-настоящему. И вот шанс его, Михаэля, — показать, что он шел не зря, что он хоть как-то полезен. Это выглядело приятным и новым — стать из пустого места… всем?
«Я проповедник! Что я могу? Что мы втроем можем? Это даже не опасно, это смешно. Не лучше ли, безопаснее вернуться? Собрать новую экспедицию. Или уже не дадут? Или отправят других? Будет еще такой шанс? И что я буду делать, когда вернусь? Когда уже самого тошнит от религии! Нет, нет, разве я для себя сюда шел? Разве не для тех, кто утратил веру?»
— Я мог бы узнать щит, — повторил громче монах, — и помню карты. Плохо, конечно. Плохо, — он поморщился, — нет, дети мои, возвращаемся, это и впрямь глупо.
— А м-моя сестра?
— Дитя мое, ты знаешь.
— Прелестный выбор. Тогда в-веди.
— Дети мои, вы осознаете, насколько мы рискуем? — Михаэль уже пожалел о своем предложении. — Нас трое, а я плохо помню карты.
Коряга задумчиво кивнул. Офелия пожала плечами — для нее жизнь была предельно простой: из вариантов «делать» или «не делать» сирена старательно выбирала первый, будто игрок, который в рулетке всегда ставит на черное.
— Хорошо, — монах помолчал, словно искал лазейку в этом единственном слове. — Хорошо, идем, но, пожалуйста, прошу вас, обещайте слушаться. Там много… чего. А, чего я не знаю… еще больше.
Михаэль бледно улыбнулся — он все сильнее сомневался в успехе предприятия, — и, похоронив рыцаря, троица направилась шахте. Вблизи каменные врата производили тяжелое впечатление: маленькие издали детали узора вырастали больше человека, петель было и вовсе не достать. Монах задрал голову вверх и не увидел конца врат — только отвесную, жуткую стену. И знак наблюдения?
Михаэль вздрогнул. Знак был старый, как и блокировка, — времен стражей. Тяжелого, громоздкого исполнения, а до сих пор следил за входом, будто верный часовой.
— Не бойтесь, дети мои, это просто смотровое заклинание, — успокоил остальных монах.
Офелия покачала головой.
— Я б-боюсь другого, — ответила девушка и вошла в просвет между створками. Михаэль двинулся следом. Он не знал, что имела в виду сирена, но знал, чего боялся сам: пустышки. Четвертый страж пропал здесь более трехсот лет назад — он мог просто уйти; щит давно могли забрать; наконец, вся легенда могла оказаться вымыслом. Михаэль последнее время так и считал, вот и сейчас, погружаясь в темноту пещер, он вспоминал старую поговорку о корабле, который пытался куда-то плыть без моря.
Монах и Офелия скрылись за вратами, и только Коряга медлил. Наемник с грустью оглянулся назад — на шахтерский городок, ельник, серое небо. Казалось, мужчина осознал, что может видеть все это в последний раз.
— Силло? — крикнул Михаэль из темноты.
Коряга невесело улыбнулся и двинулся на звук.
И не было дружбы крепче дружбы стражей, и не было славы большей, чем гремела о них. Дети мечтали повторить их судьбы, грезили женщины о них ночами. Но годы шли, и лавры стражей начали меркнуть. Дряхлели тела, теряли силу члены, и лишь четвертый страж, как прежде, оставался прекрасным и молодым. Потому любил его народ земель наших более остальных и ставил ему памятники и храмы.
И возгордился четвертый страж, и потакал славе своей, и родилась через то в иных душах зависть и ненависть. Чем превозносил себя более четвертый страж, тем больше сказывалось бесстыдных людей, тем больше охотились они на братство и пыталися отнять их божественные дары. Горе им! На всякого, кто дотрагивался до святыни, обрушивался свет Утереила, и слепли они от жадности своей, и погрязали в забвении.