Осмотр шел ходко. К вечеру того же дня вывесили списки допущенных к экзаменам. Оставили 300 человек; среди них оказались и братья Щорсы.
С неделю жил Александр Николаевич как в жаровне. В дни экзаменов места себе не находил ни в холодной, даже в жару, келье, ни во дворе. Арифметику, русский сдали. Тревожился за закон божий: отмочит что-нибудь младший. Нет, сошло. Слава богу!
У входа, на крашеной фанере, прикололи списки. Оба брата приняты. На радостях Александр Николаевич сходил в собор, поставил Николаю-угоднику свечку. Отдав последние наставления, оделив по целковому, он простился с сыновьями.
Николай легко вживался в казарменный военный режим, жадно слушал на уроках, часами сидел за книгами.
В школе братья были неразлучны. Тянулся к старшему Костя. Мало-помалу к ним прибивались, больше «середняки», слабые в учебе, хилые телом. Под защиту, а равно и за помощью — списать, получить подсказку. Костя, подглядывая у брата, щедро делился с остальными. Другая группа в классе, меньшая, прозывалась «монахами» — великовозрастные оболтусы с крепкими руками. Кое-кто, обломав о щорсовские кулаки свои бока, признавал их, лез с дружбой. Во всех классах всех возрастов были свои «середняки» и «монахи».
Окончился первый учебный год. Братья приехали на каникулы в Сновск. Вся семья нашла, что братья выросли, изменились. Сестры ахали, любуясь новенькой шерстяной формой, чистыми белыми лицами. Григорий, заметно вытянувшийся, принялся перед зеркалом примерять зеленые фуражки.
Мария Константиновна прихворнула — не выходила из спальни.
Ей братья предстали отдельно. Она удовлетворенно кивнула.
Домовничала Кулюша, хлопотала у плиты; помогала бабка, явившись на этот случай.
Стол накрыли в саду. Пришла семья Колбаско, тетка Зося с мужем и ребятами, Иваном и Тимкой, дед Михайло и дядя Казя. Александр Николаевич, в новой спецовке, свежевыбритый, восседал именинником — по обе руки сыновья.
Дядя Казя наскучал по племяннику. Выспрашивал о Киеве, о школе, о преподавателях. Что читает, отпускают ли на выходной в город, где бывает. Застольный шум мешал им, отошли к калитке. Николай, отвечая, нет-нет взглядывал через улицу на знакомые окна с зелеными ставнями. От Кулюши знал — Глаша уже дня три, как дома. Успела обрисовать ее — нарядная, в модном клетчатом платье и шляпке. К ним, Щорсам, заходит; нынче что-то не прибегала. Это Николая и беспокоило: не уехала ли опять к бабке? Переписка у них была: за год обменялись пачками писем. Получал и писал едва ли не ежедневно. Во дворе у них никакого движения. Вырвался из-за стола и Костя; подхватив двоюродных братьев, убежал на реку.
— Стаскивай робу — и айда, — соблазнял он. — Неужели не надоела?
Николай мялся — купаться хотелось, и форму жалко снимать. Показаться бы сразу Глаше…
— Потом прибежит, — выручил дядя Казя. — Неудобно, собрались ради вас…
Костя отмахнулся и исчез за калиткой.
Забылся Николай с детворой. Для удобства — бегать по траве — переоделся в расхожее, домашнее: простенькие бумажные штаны, латанные на коленях, рубашку в полоску. Заметно вырос из них. Кувыркаясь, визжал вместе со всеми, играл в жмурки. На таинственные знаки сестры Кулюши не сразу отозвался, она кивками показывала на калитку: выдь, мол.
— Глашка, — шепнула, досадуя на его несообразительность.
Издали еще догадался, что Глаша прибежала с реки. Белая матроска с синим полосатым воротом и синяя короткая юбка открывали шею, руки, ноги выше колен. Загар свежий: вздернутый нос выделялся красным пятном, вот-вот залохматится белой стружкой. Желтые богатые косы наверчены на маковке, берегла от воды, не окуналась; завитушки мокрыми сосульками свисали на уши и шею.
— Костю увидала, — сказала она, смущенно топчась у раскрытой калитки и в то же время пытливо оглядывая его светло-карими глазами. — А ты… не в форме?
— Осточертела форма. Тянись перед каждым мундиром, отдавай честь… Добро в гражданке… сам себе командир.
— В письмах так гордился, — Глаша опешила. — И на фотокарточке… Она идет тебе.
Николай готов был сгореть дотла.
Не опомнились, как пролетел месяц. Такого лета у Николая не бывало еще. Дома в нем не нуждались, просто отвыкли. Все его обязанности разделили между собой сестры, Кулюша и Катерина. Первые день-два, потолкавшись, он увидел, обходятся без него. Исчезал с утра.
Праздное одиночество не такое уж пустое занятие. Шестнадцатилетний парень очутился вдруг один на один с собой. Вспомнилось давнее: как бы со стороны видел себя мальцом у матери на руках, школьником среди братвы, на реке, в дубраве. Поначалу были видения сумбурные, что взбредет в голову; не отдавал отчета, зачем воскрешает в памяти прошлое.