— Да не о Косте речь. Сами зрячие: шпак желторотый. Николай! Бородатый.
— Хо, нашли зацепу! Да ежели по бородам судить… Сами вы в Черном Деремуе не носили бород, в двадцать-то лет? Нет у Николая ни годов, ни чинов. Как нет и опыта политической борьбы.
Неловкое молчание встряхнуло и самого Казимира Табельчука.
— Хотя что я… Благодаря Николаю мы очутились в Семеновке. Слух-то далеко! А не будь вас, обосновался бы в Елинских лесах. Конным отрядом бредит. Словом, послушайте самого. Но характер, скажу вам…
Собрание затянулось до полуночи. Кроме отрядников, в большую комнату в волисполкоме до отказа набилось баб и детворы. Со всего села сбежались; кто-то пустил слух: ярмарочные клоуны явились с ученым медведем. Табачный дым — дыхнуть нечем; семечки, галдеж. Не пробиться к столику у дальней стены, покрытому кумачом, оставшимся от прежних хозяев, временщиков. Бабченко нет, председателя волисполкома; за него — Константин Лугинец. Не одолевает голос политкаторжанина, теряется где-то в первых рядах, захваченных горластой детворой.
Николай припозднился. Дядя Казя слег; хвороба его известная — наглотался метельного воздуха, вспотел за долгую дорогу… Пока напоил горячим молоком, заставил принять таблетки. Хотел вовсе не идти, но он выпроводил: тебе, мол, надобно. У калитки волисполкома встретились с Яковом Зубовым. Тянул тот за собой со двора.
— Бабченко захворал, Табельчук вот… И некому в президиуме. Айда.
— Не пойду.
Молодняк, не сразу убедившись, что их крепко надули с медведем и клоунами, стайками покидали помещение; за ними исчезали и бабы. Дожидались самые стойкие, терпеливые, каких не брала зевота от хрипатого голоса «Лугинца-каторжника».
Отчетливо услыхал Николай, выкликнули его, знаками потребовали к столу. За шумом не разбирал слов младшего Лугинца, зато понял, что обозначают поднятые руки отрядников. Наверно, дядя Казя знал, иначе бы не посылал его сюда.
Глубокой ночью волисполком опустел совсем. Остались возле красного столика. Николай и наполовину еще не успел осознать случившееся. «Командир, командир, командир…» — стучало в висках. Была рота — до двух сотен крепких, затянутых солдат. Одного слова достаточно, чтобы поставить их в строй. Все предельно ясно и просто. С сего часа — отряд… Что это такое? Силился увидать. Кроме нынешнего собрания, воображение отказывалось иное представлять. Орущая, безликая, пестрая масса.
Перенял взгляд Зубова. Ошарашен он: видать, и с ним предварительно но обговаривали. Обиды во взгляде нет — неловкость, может, чуточку сожаления. Его выбрали к нему в помощники. Человек военный, он понимает, что это значит; на стуле сидит, но чувствуется, готов вскочить в любой миг. Об остальных того не скажешь — заседлали лавки прочно; разговоры, конечно, об отряде. Не находят общего языка, спорят, доказывают друг дружке. У каждого свое мнение; его, командира, не спрашивают.
— Не вешай нос, командир, — успокаивая, хлопал по плечу Константин Лугинец. — Завтра все село набатом созовем! Митинг устроим. Видал нонче? Маху дали, народ весь не поместился…
— Так он чего сбежался? — оскалился весело старший Лугинец, Петро. — На циркачей глядеть с медведем.
— Не нужен пока митинг, — запротестовал горячо Квятек. — Бабченко выздоровеет, тогда уж… По селам надо клич бросить.
— И по селам… — согласился Константин; спохватившись, бурно запротестовал: — Нет и нет! Митинг сберем на площади. Что это… Народ истосковался по свободе, по революционному слову… Ты, например, тоже скажешь. Люди пускай увидят, услышат твой голос. А то вон как нонче… Тебя выбирают, а ты где-то в толпе застрял.
— О чем… сказать? — спросил Николай, отрываясь от своих нелегких дум.
— Как о чем? — удивился Лугинец. — О революции! Об отряде… Как будем воевать.
— Воевать?
Николай поднялся. За ним вскочил Зубов, поправляя на себе ремни. Это была, наверно, последняя капля, которая привела его в трезвость; вытягивая шею из ворота шинели, он переспросил, обводя сидевших ожесточившимся взглядом:
— Вы собираетесь воева-ать? Непохоже…
Внезапная перемена в командире даже такого завзятого говоруна, как Константин Лугинец, заставила сомкнуть рот; стягивал он на колени разбросанные вольно на лавке полы желтого нагольного полушубка. В маленьких глазах — удивление и оторопь.
— Воевать некому. Нет отряда, — жестко, отрывисто говорил Николай, будто рубил проволоку. — Солдаты нужны… чтобы воевать. Таковых пока нет. Есть кучка людей с винтовками. Уверен, приказов они не понимают. Митинговать — да-а… Идут с удовольствием. Голосуют. Не удивлюсь, если каждую маломальскую операцию боевую солдаты будут принимать или отвергать голосованием. Командиру при таком войске делать нечего. Я лично на таких условиях… работать не стану.