Сила в Чернигове немалая, если учесть пушки и пулеметы. В городе колонна автомобилей, панцирный и броневой дивизион. Чувствовалось, при подходе к Киеву сопротивление врага растет.
Николай днями не покидал рот, батальонов, ночи проводил в штабе. С приходом Локатоша из тылов скудной струйкой потекли грузы — сапоги, шинели, белье. Всех не одеть, но на малые дыры — заплаты. На строжайшем учете каждая пара бязевого белья, простыня. Легче поделить боеприпасы между бойцами, хлеб, нежели обмундирование. Сапоги, шинель, комплект верхнего выдавались как высокая награда за боевой подвиг. И он, комполка, делил, распределял, награждал; тратил время на эту работу, приравнивая ее к оперативным делам. Стужа набирала силу, а нужда брала за горло.
Среди ночи в штабную ввалился Петро Лугинец. У порога тер нещадно рыжей собачьей шапкой уши; не кряхтел, как обычно, входя с мороза в тепло.
— На огонек, Петро Потапович? — встретил начальник штаба.
Трибуналец не отозвался. Николай, взглянув ему в лицо, насторожился: с чем занесло? Движимый непонятным желанием оттянуть, по всему, недоброе сообщение, сказал укоряюще:
— Спал бы уж давно.
— До сна тут…
Так и есть, стряслось. Чутье подсказало, что случившееся касается его лично. Подтвердил взгляд, брошенный Петром на Данилюка. Этого еще недоставало — старший адъютант помешал.
— Что у тебя? — строго свел брови.
— Не обрадую, Николай Александрович… Снабженец наш, Гольдштейн, не докладывал?
— Смотря о чем.
— Вот-вот, бестия, ужом улизнул. Другие нехай…
Даже Данилюк, с проволочными нервами человек, и тот не выдержал:
— Не тяни, Петро Потапович.
— Обчистили снабженца. Оберемок простыней! Один из помощников…
Обухом по голове. В глазах зарябило. Сашка Мороз! Искал ему применения, намеревался еще в строй; окрутил снабженец Гольдштейн, окурил сладким дымом: без Мороза-де снабжение полка совсем захиреет. На тебе! Коварнее преступления не придумаешь. У себя же, своего серошинельного…
Лугинец тем временем выкладывал подробности:
— Все из-под полы пустил. Даже нестираные, из лазарета. Простыни что-о… От седел у разведчиков подкрылки пообрезал! Эти — сапожникам городнянским. Кожаный костюм зато справил себе, тужурку, галифе. Зараз бражничает в Сновске, «комиссарит» в хроме…
— Через час… на стол приговор ревтрибунала.
— Да приговор что, вот он…
Не видел Николай слов, отбитых на машинке; подпись ставил внизу листа наугад. Не слыхал и собственного голоса:
— К утру доложишь исполнение.
Местечко Седнев лежало в низине; крайние хаты выходили на берег Снова. Родная река. Сердце замлело у Николая, когда поймал в бинокль заснеженную излучину, опушенную на том боку желтым камышком. Версты две до огородов.
Короток январский день. Уже вечереет, а ведь Городню оставили на рассвете. Малиновое солнце над зеленой щеткой сосняка. И вся картина выглядит такой мирной, безмятежно-покойной, что в Голову полезли мысли, далекие от действительности. Мальчишкой он бывал в этом местечке, летом, на телеге, с дедом Михайлой. Вспомнил и хату, у кого останавливались, поили коня, сами сидели за столом под камышовым навесом. Конопатая девчонка, без передних зубов, с красной тряпочкой в волосах, вела его огородом… Столб врытый, не то сухое дерево; наверху шапкой колесо, ворох хвороста — гнездо… Знает, вели его к аистятам. Не может вспомнить, видал ли их?..
За березняком — ружейная стрельба; прошил дважды короткими очередями пулемет. «Максим», — определил, сдерживая всполохнувшегося коня. Поступило донесение от головного разъезда: полчаса назад в Седнев по дороге из Чернигова вступил курень гайдамаков со станковыми пулеметами на санях, одним орудием и обозом. Орудие и обоз на площади; синежупанники кучно размещаются по хатам, часть пулеметов выдвинута на восточную окраину.
— Что за стрельба? — спросил Данилюк у разведчика.
— Пристрелка обнаковенная, оринтиры приглядывают…
Николай с адъютантами среди конников Божоры; опередил пехоту, тащившуюся следом на крестьянских обывательских подводах. Взяла тревога: пока подоспеют да развернутся для наступления, стемнеет, гайдамаки могут выскочить без потерь. Поделившись с начальником штаба, он послал распоряжение комбату Кощееву пересадить первую роту на сани с лучшими лошадьми и гнать что есть мочи.
— Мы атакуем с тыла. Зайдем этой балкой.
— Лошадью не пробьешься, — выразил сомнение Божора. — Снегу по брюхо.
— Спешимся.
Дали большой крюк по балке; вывела она их к южной окраине, к реке. Десятков до четырех спешенных конников. Подождав последних, негромко, осиливая одышку, Николай подал команду: