— Потому что так удобней, — объясняла она. — Так можно лучше планировать день, а бутерброд ты себе всегда намажешь!
Раньше изобилие царило у нас в холодильнике, только если мама сидела на диете. Лишь тогда она регулярно готовила днем и оставляла мне свой кусочек масла.
Но теперь за нашим столом сидели Даниэль и Лукас, и о прежних днях можно было забыть.
Мама варила и пекла так, словно это было самое важное занятие на свете, она даже разрешила нам полакомиться остатками теста. Не успели мы проглотить их, как она спросила, нравятся ли они нам, и когда Даниэль с набитым ртом сказал: «Вкуснотища!» — она так и просияла.
На самом деле мне всегда хотелось, чтобы у меня была такая мама. У которой фартук пахнет ванилью. Которая варила бы шоколадный пудинг, если у меня что-то не ладится. А после неудачной контрольной по английскому, кладя на тарелку сардельку и цветную капусту под голландским соусом, приговаривала бы: «Покушай — авось полегчает!»
Вот такую маму мне всегда хотелось, и теперь она стояла на нашей кухне, а я не знала, радоваться мне или нет.
Все менялось, а мне хотелось только одного: чтобы все оставалось таким, как раньше.
Думаю, и Даниэль мечтал о том же.
Утром, когда мы садились в школьный автобус, деревенские дети склонялись друг к дружке головами и перешептывались.
А за три дня до больших каникул младший брат Клауса Штельтера внезапно показал пальцем на Даниэля и во весь голос заявил:
— Моя мама сказала, что его мама скоро помрет!
Даниэль вскочил, протиснулся мимо меня и бросился на младшего Штельтера. Я пыталась остановить его:
— Прекрати! Он же гораздо меньше тебя!
Но Даниэль не слушал. Он сжимал шею обидчика борцовским захватом и хрипел:
— Давай! Повтори еще раз!
И младший брат Клауса Штельтера разревелся и, заикаясь, пролепетал:
— Беру свои слова обратно! Это неправда! Я просто пошутил! Беру все слова обратно!
Смешки и перешептыванья смолкли. В автобусе воцарилась пугающая тишина.
Мы все затаили дыхание и смотрели на раскрасневшегося и взбешенного Даниэля, не выпускавшего младшего Штельтера. Даже водитель автобуса не шевелился. Все застыли.
— Милостивый Боже! — молилась я. — Милостивый Боже, пусть Даниэль отпустит его!
Но Даниэль сжимал все сильнее, а маленький Штельтер кашлял и глотал ртом воздух, как брошенная на берег красноперка.
Первой из оцепенения вышла Анна-София Шульце-Веттеринг. Она толкнула меня в бок.
— Он ему сейчас шею сломает. Ты же дружишь с ним. Скажи ему, чтоб отпустил!
Я взглянула на ее лицо. У нее были голубые глаза и веснушки. Отчего-то мне сразу вспомнилась мертвая кошка, и я подумала, что у всех майских котят голубые глаза и, конечно же, семь жизней.
Как я мечтала о том, что она заговорит со мной. Как я мечтала записать Анну-Софию в свои подруги. А она заговорила со мной именно сейчас, когда мне хотелось сквозь землю провалиться из-за Даниэля.
Она дернула меня и сказала:
— Давай же! Скажи что-нибудь! Только ты можешь что-то сделать.
Водитель поднялся и тяжелыми шагами приближался к нам по проходу.
Я и не знала, что мне сказать, и знала.
— Даниэль! — закричала я. — Даниэль, вспомни о щуке!
Он посмотрел на меня так, словно возвращался из дальнего далёка — оттуда, где прежде никто из нас не бывал. Смотрел на меня, словно не узнавая.
— Прошу тебя, Даниэль! — сказала я.
И он отпустил.
Младший брат Клауса Штельтера откинулся назад, из носа у него потекли сопли, и он по-прежнему хватал ртом воздух. Потом принялся массировать себе спину.
— Вы что себе позволяете? В моем автобусе никаких драк! А ну, хулиганы, живо по местам! — разозлился водитель. — И впредь ведите себя прилично!
Такими же тяжелыми шагами он удалился к своему креслу.
Анна-София Шульце-Веттеринг ехидно улыбнулась и подмигнула мне, как будто у нас с ней была общая тайна.
— Если хочешь, заходи как-нибудь!
Еще месяц назад я была бы на седьмом небе от счастья, услышав такое приглашение. С дрожью в коленках и учащенным сердцебиением, я пролепетала бы «да» и добавила «с большим удовольствием». Но сегодня мне показалось, что я предам Даниэля, если пойду в гости к Анне-Софии. Наверно, потому что она так подмигнула мне.
Даниэль сидел рядом с опущенной головой и смотрел в одну точку. Он был бледный как полотно, и мне очень хотелось взять его за руку, но я не отваживалась, потому что между нами выросла невидимая стена.