Маша заметила, как глухо прозвучал его голос. Люсьен прибавил шагу, чтобы побыстрее миновать пруд, и Маша еле поспевала за ним, стараясь двигаться след в след.
— У вас есть здесь магазин какой-нибудь? Мы можем заскочить, и я куплю продукты… Может тебе ещё что-то надо? — Маша нащупала в заднем кармане джинсов сложенные купюры и банковскую карту, которую так и не переложила в сумочку после поездки.
— Я что, по-твоему, нищий?! — Люська резко остановился и обернулся к Маше. — Думаешь, последний хрен без соли доедаю? Ещё ты со своей благотворительностью! Мне подачки не нужны! Поняла?
— Поняла. Ни о чём таком я не думала. Так что, не надо на меня орать. У меня, знаешь, нервы тоже не железные! И на глазах, между прочим, человек умер, которого я знала! А Косте он всегда помогал, почти как отец! Да что я тебе объясняю… — Маша осеклась, отвела глаза и замолчала.
— Ладно, чего это мы в самом деле… — уже спокойно заметил Люська. — Бесит просто, когда разговор о деньгах заходит…
— Точно, — Маша подумала о Косте.
И словно прочитав её мысли, Люська продолжил:
— Как Костя-то? Переживает?
— Что же ты сам его не спросишь?
— Я… — Люська остановился. — Даже не знаю… Ну что я ему скажу? Ведь ничего общего между нами нет. Батя у меня бывший зек. Я работать сразу после школы пошёл. — Люсьен перепрыгнул через коровью лепёшку и указал на неё Маше. — Костя в Николаевское редко приезжал, а когда его отец помер, и вовсе перестал. Летом иногда только. Поначалу я ещё к нему бегал, пока мальчишкой был, хоть отец и ругался страшно. Хворостиной и ремнём бил. И гоняли меня от Костиного дома. Злился я, конечно, даже окно как-то разбил у них, — он усмехнулся. — А постарше стал, так узнал, что договорённость у Цапельских с моим батей была — чтобы я, значит, с Костей не общался. Тётка, Серафима Николаевна, при встрече мне сказала, чтобы я к ним не ходил. А я что, дурак, что ли? Мне один раз скажи — я пойму. Ясно ведь — не чета я Костьке. Наверное думали, что к водке да гулянкам приобщу, а мне, веришь, и не хотелось этого никогда… Да если бы у меня деньги были, то я б тоже учиться пошёл на художника или на архитектора. Только к дому пришпиленный я много лет был из-за бабки, — Люська тяжело вздохнул.
— А твоя бабушка сейчас жива? — Маша приложила ладонь к макушке, чувствуя, какой горячей она стала от жары.
— Не, померла. Она у нас сильная была, только с головой не дружила. Уйдёт куда — до ночи ищем. А она чекушку из дома умыкнёт, выпьет, под куст свалится и спит… Чудная стала после того, как маманька утопилась…
Сердце Маши болезненно сжалось.
— Расскажи мне о маме. Какая она была?
— Расскажу — что ж не рассказать? — пожал плечами Люська. — Сколько мне тогда было, лет пять? Как думаешь, много я помню? — он остановился у невысокого забора перед домом, утонувшим в зелени старых яблонь с кривыми стволами. — Проходи, — открыл перед Машей калитку, — только у нас всё по-простому…
Маша зашла в сени и пригнулась. Ей показалось, что она сейчас заденет потолок головой — настолько низким он ей показался. В доме было прибрано, если можно так сказать о месте, где вещей и мебели не так уж много. Неровный пол со сбитыми порожками, большая печь в половину центральной комнаты, выходящая одной стороной в коридор. Тут же перед ней лежали неубранные с весны поленья. Над вьюшкой — чёрный засаленный след от копоти, под дверкой для розжига — обуглившиеся половицы. В углу примостилась кочерга, от её ручки по стене тянулась густая паутина.
— Осмотрись, если хочется. Я щи разогрею.
На кухоньке загудел маленький пузатый холодильник, и скоро раздалось чирканье спичек и металлический скрежет кастрюли о плиту.
Маша огляделась. Отодвинула занавеску в небольшом чулане. На лежаке вдоль стены неопрятной кучей лежало скомканное шерстяное одеяло, рядом на табурете стояла стеклянная банка, до краёв набитая окурками. Запах стоял отвратительный. Картину завершали пустые бутылки в ряд и остатки копчёной рыбы в ведре.
— Не извозись, — Люська задёрнул шторку и задвинул ведро. — Отец здесь отсыпается. Привык на нарах кучковаться, вот и пыхтит в потолок. Может, когда отойдёт, нормальным станет, — парень задумчиво почесал затылок.
Маша прошла в большую комнату. На круглом столе стопкой лежали старые журналы с пожелтевшими корешками, чашка с отколотой ручкой и радиоприёмник «Маяк» с вытянутой антенной. Над серым затёртым диваном с ободранными уголками висел ковёр. Кайма его тоже была потрёпана, и Маша поискала глазами кошку. Сервант с посудой и вышитой дорожкой на столешнице под полками, кресло с тощей подушкой, и почему-то — детская кроватка в самом углу за печкой. Маша провела ладонью по деревянному бортику.