Надо признать: Домби мог действовать не в плену глупого самообмана; мог понимать, что к чему, ничего бы в его действиях от этого понимания не изменилось. Допустим, майор понимает, что пуск станции приводит его к невозможности вернуться, которую ловко подстроило начальство. Но: может ли Домби ослушаться, чтобы вернуться? Разумеется, нет. Если ослушается, ему бы куда разумнее не возвращаться. А если вернуться по-всякому не придётся, то почему бы не проявить послушание? На всякий-то случай…
– Вы предлагаете имперскому коммодору опустить руки? – Гуттиэрес умел говорить с тонкой насмешкой.
– Вовсе нет… – замотал головой Трентон. – Но я предлагаю не выходить из безвыходной ситуации путём суицида. Это значит – не спешить, повнимательней всё обдумать, а уж потом прорываться…
– Сколько времени нужно на обдумывание?
– Не знаю, – горестно вздохнул Трентон. – Учёные с нашей станции бились над этой проблемой где-то с полгода. Как вы знаете, времени, отведенного Альянсом, им не хватило.
Не хватило. А смена на станции была – под тысячу человек. Пусть там не все учёные, но всё-таки… Сколько же времени потребуется крейсеру «Антарес», чтобы его малочисленный экипаж произвёл сопоставимое количество человекомыслей?
– Вы считаете, силовой прорыв невозможен? – переспросил Гуттиэрес.
– Абсолютно самоубийственен.
– Но почему?
– Если бы я знал… Мы целой станцией так и не проникли в суть этой ксенотехнологии, но в чём имели печальные случаи убедиться: она работает. И даже малой коррекции со стороны землян-разработчиков – не очень-то поддаётся. Как результат, в пришедшем к нам образце мы ничего не меняли. Только дополнили – внешним образом. Против земных дополнений – какие-то шансы есть. Против системной ксеноосновы… – Трентон беспомощно вжал голову в плечи, демонстрируя меру своей обнадёженности.
– Любую системную ксенооснову можно разрушить, – убеждённо сказал коммодор. – Поэлементно. Начать хотя бы с того модуля, откуда мы вас только что сняли. Крепким этот призматический осколок …э непонятно чего – вовсе не выглядит…
– Заблуждение, – прошептал Трентон. – Многократно проверенное с негативным итогом. Ксено-модули неуничтожимы, так как строятся из ксеноматериалов, которые потенциально вечны. И при этом регистрируют малейшую попытку своего разрушения – как это достигается, не могу сказать. И, что совсем уж грустно, непременно наказывают за такие попытки любой объект, замеченный в разрушающей их активности.
Час от часу не легче.
– И ещё… – Трентон последнее проговорил уже на выходе, провожаемый доктором Гонсалесом в медицинский отсек. – Я молчал об этом, но вы должны знать. Чтобы забрать Гарриса и меня, ваш крейсер очень рисковал. Очень. Дело в том, что рубеж, за который система «Карантин» пилотируемые людьми объекты не выпускает – где-то уже совсем-совсем рядом. Извините, что говорю об этом только сейчас, но, сами понимаете – нам страшно не хотелось умирать совершенно одним, там, в тесноте…
– Ишь какие, – проворчал ему вслед Мартинес. – Не хотели умереть в одиночку. Вместе с нами им захотелось…
– Так значит, нам ещё повезло? – раздражённо хмыкнул Мадейрос. – А на маршевых-то двигателях могли проскочить только так. И…
– Надо поблагодарить Эстебана, – сделал вывод Альварес, – что провёл наш крейсер строго по моей карте без всякого дополнительного «и». Всегда говорил, что точность действий – первейшее качество пилота.
– Это что же, – толкнул и Родригеса локтем в бок настырный мерзавчик Флорес, – если бы наш прыжок на маршевых был чуточку подлиннее, он бы уже был последним нашим прыжком? До меня, что ли, правильно дошло?
– До кого правильно доходит, тот не безнадёжен, – буркнул Родригес и покосился на Лопеса. Тот преспокойно спал в позе мыслителя, подпирая ладонью широкий лоб. Что ему ловкие прыжки Эстебана, что ему шаги, в ложной уверенности предпринимаемые коммодором? Что ему пропасть, грозящая распахнуть свой зев после каждого неверного шага?
Увы, с каждым шагом «Антареса» дело его и судьба становятся только грустнее. Слабое утешение лишь в том, что застрять под планетой Эр-Мангали значит очень нескоро явиться на тот наливающийся багровым цветом трибунал, который, как это ни печально, будет имперским только по форме. А навсегда застрять – никогда не явиться.
8
Прошло несколько дней. Что это были за дни? Своего рода дни заточения, причём какого-то трагически многоступенчатого. В чём ступенчатость, в чём трагизм?
Начать можно с требования коммодора Гуттиэреса, чтобы экипаж находился в кают-компании. Что же, он там и находился – за исключением стрелков и орудийцев, арестованных на своих боевых местах. Представляя, каково там арестованным, имеешь повод порадоваться за свою относительную свободу. Но радость иссякает от одного сознания, что после полёта всех, кто вернётся, ожидает имперский трибунал. Выгородят там своих – ну хоть бы отчасти, или во всём покорятся мстительной воле раздосадованного Альянса? Ну а третья ступень несвободы представляет собой целую систему, зовётся которая «Карантин», и ограничила право движения радикальней иных ступеней – для всего крейсера.
Изнывать в заточении – гибель для дисциплины. Особенно, когда от твоего коммодора зависит совсем-пресовсем немного. Спасёт ли Гуттиэрес милый его, да и твоему сердцу крейсер? Убить – может запросто, но спасти?
Коммодор признал резонность сказанного Трентоном. Отказался от суицидального прорыва, как человек умный и трезвомыслящий. Для крейсера это даст хоть какой-то шанс, но для авторитета флотского офицера, согласившегося невесть чего ждать?
Каждый день в кают-компании происходили дискуссии. Выдвигались версии спасения корабля, подвергались критике, неизменно отвергались. Кажется, среди этих версий для Трентона ни одна не прозвучала впервые. На лице его – теперь уже тщательно выбритом, словно застыло выражение дежа вю, которое от случая к случаю только меняло свою интенсивность. Долгие совещания начальников его смены, на которые он был вхож, пока покойный Уотерфилд его не разжаловал. Что обсуждалось на тех совещаниях? Верно, всё то, что и ныне обсуждается – только уже в корабельном интерьере.
Роль, которую младший специалист Трентон сам собою занял в этих обсуждениях, не способствовала развитию доброго к нему отношения. То была роль критика, ниспровергателя надежд, эксперта по их малоадекватности. Собственных идей он почти не генерировал, а если какую всё-таки высказывал, то сам же её на ходу и разбивал. Невольно создавалось впечатление, будто он нарочно ведёт эмоциональную атмосферу крейсера в сторону пессимизма, безнадёжности, отчаяния. Если даже у Родригеса возникало, что и говорить о других собеседниках!
К счастью, по крайней мере один повод подозревать альянсного спеца в наихудшем – в первые же дни отпал. Доктор Гонсалес придирчиво изучил вирусную и бактериальную флору Трентона с Гаррисом, не заметил там никаких вопиющих аномалий. От нечего делать даже вылечил Гарриса от юрбургского стафилококка – возбудителя латентной формы космонасморка, способной активизироваться лишь в режиме длительного переохлаждения.
А вот и самый тревожный симптом: версии того, что надобно делать, чтобы увести «Антарес» из-под гиблой опеки «Карантина», стали заметно иссякать – а ведь недели не прошло. Некоторые из них повторялись – почти в той же формулировке, что была уже отклонена как несбыточная.
Несколько раз Альварес повторно вносил зарубленную идею о гиперпространственном прыжке. Увы, в наличных условиях – внутри звёздной системы, рядом с орбитой планеты – такой прыжок был ещё более верным шагом к самоубийству, чем попытка состязаться с ксеносистемой.