Но долго находиться в этом холодильнике я не могла, и поспешила покинуть его, когда почувствовала, что мой нос превратился в ледышку.
Постепенно я действительно привела в порядок все помещения, до которых смогла добраться, решив раньше времени не выламывать заколоченные, а то и вовсе заложенные кирпичами дверные проемы. Если уж Оскар так хотел отгородить их от меня, ладно, не больно-то и хотелось.
И, видимо, в благодарность за генеральную уборку, он решил меня немного поощрить. Своим привычным образом, оставив на кровати в спальне очередную записку.
«Отец всегда любил охоту и всегда пытался приучить меня к ней, но я не любил убивать животных или добивать их. Я говорил ему, что мне не нравится это, но он все равно заставлял. Я боялся, что он скоро начнет заставлять меня убивать животных в имении, кошек, собак… Поэтому я вывез всех животных из имения, кого-то отдал в приюты, кого-то в частные дома. Но одного питомца не отдал – мою змею, я ее надежно спрятал, отец не найдет…»
– Если ты так любишь животных, то почему не заведешь еще кого-нибудь, помимо змеи? – интересуюсь я, закончив читать. – Животные не худшие вдохновители, можешь мне поверить. А кошки, в придачу, еще и помогают снимать стресс.
– Тогда почему у самой нет никого? – парирует Оскар.
– Не с моим уровнем ответственности держать животных, – замечаю я. – Если я пишу, я могу просидеть без еды целые сутки и даже не вспомню о голоде, что уж говорить о кошке… Хотя, когда я была ребенком, у нас всегда дома жили кошки, я почему-то всегда любила их больше собак. Наверное, потому что внимания к себе они требуют меньше. Но сейчас они мне без надобности. Лучше всего на творчество вдохновляют люди, о которых я пишу. А стресс снимать мне незачем. Окружающим меня людям и так кажется, что я постоянно сижу на антидепрессантах и успокоительных, и поэтому не реагирую на внешние раздражители.
– Ну, вот ты и сама ответила на свой вопрос, – отзывается он. – Мне они тоже ни к чему. Мы похожи. Нас обоих вдохновляют другие люди, меня привлекает их красота, тебя – поступки. – И вдруг неожиданно усмехается: – К тому же, Бэлль со временем стала ужасно ревнивой и не потерпит конкуренции.
– Мда, – только и могу хмыкнуть я в ответ.
– А как ты думаешь, какое прозвище СМИ дадут мне? – Оскар внезапно меняет тему, придав голосу такую серьезность, что я даже вздрагиваю, вопросительно смотря в камеру. – Ведь все те люди, которым посвящены твои книги, со временем получали свои прозвища в зависимости от своей деятельности. Совершенно идиотские, но, стоит признать, довольно точные. Садовник, что убивал своих жертв, оставляя на их телах цветы, соответствующие датам рождения по цветочному календарю. Гробовщик, закапывавший своих жертв заживо. Алхимик, использовавший для умерщвления людей огонь, воду, землю и воздух поочередно. Эй, ты чего?
Я поспешно вырываюсь из приступа неприятных воспоминаний, от которых даже у меня волосы начинают вставать дыбом, несмотря ни на какую атараксию, и отмахиваюсь.
– Нет, ничего, просто накатила ностальгия, – говорю я.
– Ты плохая лгунья, – отмечает Оскар, но этим и ограничивается.
И слава богу! Мне сейчас ну совершенно не хочется пересказывать ему кое-какие моменты из моего прошлого, которые я рада бы забыть, да никак не выходит. И никакие погружения в другие дела в этом не помогают.
– Так какое имя дадут мне СМИ? – снова спрашивает он.
– А мне-то откуда знать? – пожимаю плечами я. – Можешь поверить, если бы мне поручали называть их, я бы называла всех только по именам. Но пришлось использовать эти идиотские клички, что были у всех на слуху.
– А что ты чувствовала? – Оскар снова меняет тему, не давая мне подолгу сосредотачиваться на чем-то одном. – Ведь эти люди, которых ты описывала и которыми вдохновлялась, по сути, и являлись твоими музами. Что ты чувствовала, когда отправляла их на электрический стул?
– Конец главы. Очередной главы моей жизни. Они становились для меня лишь историей, возможно, не слишком счастливой, изобилующей кровавыми пятнами, но уже ушедшей в прошлое. А еще счастье, что очередной кровавый безумец исчез из этого мира.
– Вот как, – Оскар кажется очень довольным. – Значит, одновременно любишь и ненавидишь их.
– Я никогда не говорила, что люблю, – возражаю я. – Они просто меня вдохновляли, не более того. Я люблю только свое творчество.
– По-твоему, это не одно и то же? – мягко интересуется он. – Мы оба любим свое творчество. Ты переводишь образы своих вдохновителей на бумагу, я дарю им бессмертие. Таким образом они навсегда остаются рядом с нами. Во время работы мы вкладываем душу и лелеем их образы, доводя их до совершенства, которого сами достигнуть не можем.
– То есть, ты хочешь сказать, что совершенством для меня является человек, изощренным способом убивший множество себе подобных?! – практически шиплю я. Слова Оскара, как ни странно, меня взбесили, а когда они еще и наложились на разбуженные им же воспоминания, меня просто затрясло от ярости. – Это совершенство?!
– А разве нет? – отзывается он. – Как иначе объяснить, что ты невольно приукрашивала их образы, добавляя к ним что-то свое? Настоящий творец всегда одновременно проживает множество жизней, только это помогает ему понимать характер каждого из своих героев до конца. И это касается не только литературы и живописи, а вообще любого творчества. И то, что ты снова и снова посвящала свои романы этим людям, наилучшее доказательство вашей с ними эмоциональной близости.
– Да пошел ты! – огрызаюсь я. К своему ужасу, конструктивных аргументов в свою пользу я придумать не могу, а те, что крутятся в голове, даже мне кажутся смешными, а уж Оскар точно не откажет себе в удовольствии проехаться по ним взад и вперед, разбив в пух и прах парой слов.
***
Мы не разговаривали целых три дня. Оскар то ли куда-то уехал, то ли решил дать мне время обдумать его слова, то ли понял, что перегнул палку, и предпочел меня не трогать, пока не успокоюсь. Впрочем, в возможности последнего пункта я что-то здорово сомневаюсь, по моим наблюдениям, он не из тех, кто согласен признать себя неправым, даже если доказательство этого налицо.
Я всеми силами борюсь с накатившими не вовремя воспоминаниями, отмахиваюсь от них даже во сне, в который они сунули свой нос в первую же ночь. Это нельзя было назвать кошмарами, потому что я знала, что мне это снится, но настроение сны портили знатно. Способ борьбы с ними оказался простым до невозможности. Теперь я спала со светом, и это помогало, потому что на четвертый день воспоминания отступили.
Я плавала в бассейне, что обнаружился в постройке со стеклянными стенами на заднем дворе поместья. У этого павильона оказался очень высокий потолок, навевающий мысли о каком-нибудь античном храме, стены были густо увиты не то лианами, не то плющом. И хотя некоторые стекла были разбиты вдребезги, стоило только убрать осколки, как проблема была решена.
Вода как нельзя лучше стимулировала мыслительный процесс, и ко мне постепенно возвращалось былое ехидство и безумие. А вместе с ним и навязчивый внутренний голос, не преминувший ядовито заметить, что все, дескать, жертвы как жертвы, и только я веду себя не то что как гостья, а вообще как хозяйка. Но я машу рукой и на него, и, улегшись на поверхность воды, неотрывным взглядом рассматриваю местную уменьшенную версию знаменитой Сикстинской капеллы.