Не контролируя себя, я отчаянно вцепляюсь в его руку, что закрывает мне глаза. Не отпущу… Пусть делает, что хочет. Не отпущу!
– Не прогоняй меня, – шепчу я. – Пожалуйста… не прогоняй меня… Проси все, что угодно, только позволь мне остаться.
Оскар только тихо усмехается не то моим словам, не то своим мыслям.
– Стокгольмский сидром. Жертва привязывается к похитителю, встает на его сторону, принимает его принципы и взгляды на жизнь и все ее проблемы. Всегда находил это достаточно занятным, – говорит он. – Не думал, что доведется столкнуться с ним на практике.
– Лимский синдром, – эхом отзываюсь я. – Похититель привязывается к жертве настолько, что не может ей навредить, а наоборот проникается к ней сочувствием и пониманием. Можешь сколько угодно говорить, что все это чушь собачья, мои надумки, но… Твои действия выдают тебя. Ты ведь и сам это понимаешь.
Его рука, которая закрывает мои глаза, внезапно смещается вниз и в следующий миг с силой сжимает мою шею. Ощущение не из приятных… Но я не сопротивляюсь. Даже когда хватка усиливается, и на шее обещают остаться красочные синяки.
Но панических мыслей нет. Я не чувствую опасности. Не прошу отпустить. Потому что верю. Потому что знаю.
– Не боишься, – констатирует Оскар, разжимая пальцы и продолжая стоять у меня за спиной. – Ни капли не боишься.
– Не боюсь, – так же спокойно подтверждаю я, медленно делая несколько глубоких вдохов, чтобы привести дыхание в порядок. – Ты ничего мне не сделаешь, иначе давно бы сделал. У тебя были сотни возможностей, но вместо этого ты раз за разом спасал мне жизнь. Наверное, будь я на твоем месте, поступала бы точно так же.
– Ничто не вечно, Эмеральда, – отрешенно произносит он. – А то, что здесь происходит, тем более. Конец уже близок, ты ведь тоже это чувствуешь.
Я только киваю. Еще бы я не чувствовала. Попробуй тут не почувствуй, когда твоя душа рвется на части от боли и тихо плачет от беспомощности.
– Приводить тебя сюда с самого начала было моей ошибкой, – продолжает Оскар. – По сути, ты и есть моя ошибка. Все шло своим чередом и так бы продолжалось до сих пор, не появись ты здесь и не разрушь все, что я создавал годами.
Слышать подобное на удивление больно. И, как ни странно, одновременно приятно. Причиняющие боль слова прозвучали как самая лучшая музыка для моих ушей. Потому что это правда, и мы оба понимаем это слишком хорошо.
Наша взаимная одержимость друг другом пустила коту под хвост все, чему мы посвящали свою жизнь до нашей встречи. Но я ни о чем не сожалею. Предложи мне все переиграть, я бы ни за что не отказалась пережить все эти дни заново. Даже если в итоге это навсегда разобьет мне сердце. Я готова пожертвовать этим. Снова и снова, лишь бы встретить его. Лишь бы быть здесь с ним.
Мы оба слишком заигрались. В нашей игре никогда не будет ни победителя, ни проигравшего. Потому что ни один из нас не позволит проиграть другому. Мы слишком нужны друг другу. Нам важно, чтобы все оставалось так, как есть.
Две идеальные половинки одного целого. Инь и Янь. Так бы я могла сказать о нас, если бы хоть на секунду верила в нелепую теорию о двух предназначенных друг для друга людях.
Это любовь? Не знаю. Люблю ли я Оскара? Не знаю. Я никогда в жизни никого не любила, ни в кого не влюблялась. Я не знаю, что такое любовь. Мне никто не был нужен. До недавнего времени никто. Это любовь? Почти физическая необходимость быть рядом, чувствовать свою нужность. И боль от разлуки, которая приходит несмотря на самовнушение о том, что ее нет.
Ты ведь тоже это чувствуешь, да, Оскар? Я знаю, что чувствуешь. Слышу в твоих словах, ощущаю в твоих прикосновениях. Никакая маска не поможет тебе скрыть это. Скорей уж наоборот. Даже хорошо, что ты прячешься от меня за ней. С закрытыми глазами я вижу еще больше, чем с открытыми.
Так что же это? Влюбленность? Дурацкое слово, которое абсолютно ничего не значит. Зависимость? Вот это ближе. Ты так и не рассказал мне о своей второй мечте, Оскар, но, думаю, я и сама поняла, о чем ты тогда говорил. Ответ все это время лежал на поверхности, а я не замечала его по той простой причине, что искала на глубине. Не замечала простое человеческое желание доверять, не прятаться и в любой ситуации оставаться собой. Желание, чтобы нашелся кто-то, кто смог бы видеть сквозь искусственно выстроенные барьеры и маски. Смог видеть и не отвел бы взгляд.
– Давай снова потанцуем, – наконец, произношу я, в и голосе моем одновременно звучит и отчаяние, и смирение. – Если конец и правда близок, почему бы не провести время в свое удовольствие?
***
И снова мы кружимся в вальсе, думая каждый о своем. И на этот раз только больнее. Какая-то часть меня радуется, что это происходит вновь, что я снова здесь, в его объятьях, в то время как другая плачет в предчувствии, что этот танец окажется последним. Что в любой момент настанет конец.
Но что это будет за конец? Меня найдут, а Оскара предадут справедливому суду? Все начнут жалеть меня, говорить, какая я бедная и несчастная, сколько ужасов перенесла, находясь в плену у серийного убийцы. И никто даже и не подумает послушать, что я скажу. Никому не будет дело до правды. Всем будет все равно, что никаких ужасов со мной не происходило, что я в кои-то веки была по-настоящему счастлива. Нет. Пресса будет рада раздуть из этого дела “бомбу”, обрезав все до формата сказки, которую с готовностью проглотят все. И родители ни в коем случае больше не позволят нам увидеться.
И что делать? Как предотвратить это? Бежать? Собрать вещи и рвать когти в страну, с которой не заключен договор об экстрадиции? Ничего не выйдет. Оскар ни за что не бросит свой дом. Он говорил правду: этот дом – его жизнь. Здесь всё. Оставить все это все равно что безвозвратно потерять часть себя. И я тоже не могу уйти. Оказавшись вдали отсюда, я просто зачахну. Окончательно и бесповоротно.
Так что ничего не поделаешь. Что будет, то будет.
– Ай!
И все-таки в танце вслепую есть и минусы… Вроде бы движения отточены и выверены, и тело выполняет их уже на автомате, но от ошибок все равно никто не застрахован. Вот и сейчас я, неудачно переступив, запинаюсь о собственную ногу. Но в парном танце вслепую есть и несомненные плюсы, потому что Оскар благополучно удерживает меня от позорного растягивания по полу.
– Ну, и о чем же ты задумалась на этот раз?
– Обо всем понемногу, – пожимаю плечами я, вовсе не собираюсь в красках пересказывать тот букет сумбурных мыслей, что получился у меня в голове. Вместо этого я следую недавнему примеру Оскара и тоже меняю тему. Вот только тема выплывает… – Например, о том, как я восхищаюсь твоей тактичностью. Волею случаев ты уже столько раз видел меня голой, но так и не позволил себе лишнего. Или, как девушка, я не кажусь тебе привлекательной?
Нашла, о чем спрашивать! Из всех возможных тем вытащить самую идиотскую – это, я вам скажу, уметь надо!
Хотя через несколько секунд появляется мысль, что вопрос позвучал достаточно провокационно. Не только ему ставить меня в неловкое положение. А значит, тема, возможно, не так и плоха.
По крайней мере, я чувствую, что Оскар изрядно озадачен моим вопросом, так что мне даже самой становится интересен его ответ.
– Я никогда не позволял себе ни к кому привязываться, – наконец, отвечает он. Вальс все еще играет, видимо, поставленный на бесконечный повтор. И наш разговор наверное выглядит, как сцена из какого-нибудь фильма. Мысль об этом смешит меня безмерно. – Ни к кому. Даже к Еве.
Надо полагать, Ева – это та девушка из оранжереи, которую он описывал, как свою возлюбленную. Похоже, ситуация начинает проясняться.
– Она чувствовала это. Мы жили в разных мирах. Я не мог дать ей ничего. Она лелеяла насчет меня напрасные надежды, а когда поняла, что им не суждено сбыться… Мы оба знаем, к чему это привело.
– Выходит, в ее измене есть и твоя вина, – констатирую я, про себя отмечая, что до обсуждения чьих-то походов налево мы еще не опускались и вот, наконец, свершилось. – Люди не изменяют без причины. Ни мужчины, ни женщины. И безразличие по отношению к себе – это то немногое, что ощущается всегда.