– Где Бэлль? – это первое, что я спрашиваю, когда ко мне наконец-то возвращается способность говорить.
До этого я лежала, практически не реагируя на внешние раздражители. А сейчас уже глубокая ночь, и мой ступор сходит на нет. Мама все еще сидит в кресле возле кровати, папа уже ушел.
– Что? – уточняет она, пересаживаясь обратно на кровать и беря меня за руку.
Меня раздражает это. Не надо относиться ко мне, как к полумертвой! Но руку не отнимаю. Сейчас мне важнее узнать ответ на мой вопрос. Хотя это, наверное, неправильно, что первым, что я спросила, было не беспокойство ее состоянием, а беспокойство за змею.
– Где Бэлль? – повторяю я. – Где змея, которая жила в доме Оскара?
Мама смотрит на меня так, словно всерьез сомневается в моей вменяемости.
– Я не знаю ни о какой змее, Эми, – отвечает она негромко. – Никто из полицейских не сообщал ни о чем подобном.
– Вот как…
Интересно, где она? Или Оскар взял ее с собой, а я в той спешке просто не разглядела? А может, она почувствовала, что его больше нет, и уползла в какое-нибудь укромное место. Животным ведь свойственно уходить вслед за своими хозяевами.
– Тебе нужно отдохнуть.
Как же бесит! Так и хочется дождаться, пока мама уснет, и сбежать отсюда куда подальше. Хотя бы домой. Запереться там на все замки и…
Мысль обрывается, потому что я понимаю, что делать-то мне, в принципе, нечего. Все, как я и говорила. Часть меня все еще находится в том доме. Самая важная часть, превращающая меня из бессмысленной сомнамбулы обратно в человека. Я утратила ее. Навсегда. Тошно даже от одной только подобной мысли… И больно. Я совершенно разучилась жить самостоятельно. В одиночестве. Когда не с кем поговорить. Когда все видят только твою маску, которую сами же навоображали.
На кого ты меня оставил, Оскар?..
Но, как ни странно, я не чувствую, что без него моя жизнь вот-вот превратится в настоящий ад. Моя боль со мной, и с этим ничего не поделать. Наоборот, я даже рада, что она со мной, и не хочу, чтобы время лечило ее. Чтобы отобрала то единственное, что у меня осталось. Но в остальном… все было никак. Мне не хотелось выть от тоски. Суицидальных мыслей не возникало. Не было ничего. Полная апатия. И легкое презрение к тем людям, которые меня любят и за меня беспокоятся.
Как же я хочу снова остаться одна. Подальше от них. Подальше от этого суетного и беспокойного мира. В тихом уголке на краю реальности, где меня никто не побеспокоит. Как же я ненавижу все это…
***
– Вы что, с ума сошли?! – моя мама на повышенных тонах разговаривает с врачом, который только что пришел ко мне с одной щекотливой просьбой. Шанса ответить мне не дали. И когда она, наконец, поймет, что я уже не ребенок и вполне могу сама принимать решения? – После всего, что она натерпелась, вы снова хотите, чтобы она вернулась в этот кошмар?!
Мужчина в белом халате, вошедший ко мне в палату на следующий день, всего-навсего предложил мне сходить на опознание. Дескать, я – единственная, кто видел Оскара и остался в живых, следовательно, только я могу помочь им опознать его.
Какая-то часть меня целиком и полностью разделяет возмущение и праведный гнев мамы. Она рвет и мечет и орет не своим голосом, чтобы меня оставили в покое, а не напоминали о моей утрате, да еще таким способом. Но другая, тихая и мудрая, половина моего сердца спокойна. Она не истерит, только судорожно вздыхает. Она согласна с доводом пришедшего, хотя понимает, что если я увижу Оскара там, лежащим на секционном столе, то это действительно будет концом. Концом всего. И у меня больше не получится прятаться за мыслями, что мы просто ненадолго расстались, что он просто снова уехал по каким-то своим делам. Нет, тогда все окончательно встанет на места. Придется принять правду. Мы больше не увидимся. Никогда.
Мама продолжает напирать на врача, но он ждет моего решения и, собственно, правильно делает. Потому что если я что-то твердо решила, то так и сделаю, и даже мама меня не остановит.
– Я согласна, – киваю я, вставая с кровати.
Учитывая, что никаких серьезных травм, требующих постоянного пребывания в стационаре, у меня нет, я искренне не понимаю, какого черта меня все еще не выписали домой. И я рада немного прогуляться, пусть даже и до морга.
Я изо всех сил стараюсь отогнать от себя тягостные мысли. Хочешь не хочешь, а жить дальше как-то придется. Поэтому надо начинать прямо сейчас.
Не знаю, какая у меня будет реакция, когда я его увижу. Даже предположить не возьмусь. Может, останусь такой же спокойной, может, банально разрыдаюсь, может, еще что… Пусть будет то, что будет.
Мама, в корне не согласная с моим решением, хочет пойти с нами, но я остужаю ее пыл. Наконец-то полностью выбравшись из омута апатии, я возвращаюсь к своему обычному состоянию и твердо смотрю ей в глаза. И этот взгляд красноречивее любых слов. Родители с детства научили меня разбираться в мимике и жестах, слушать интонацию и читать между строк. Так что при необходимости мы прекрасно понимаем друг друга, не произнося ни звука.
Дорога до морга, по обыкновению находящегося на подвальном этаже, растягивается на добрых десять минут. Лифт мы почему-то игнорируем, а вместо этого спускаемся с пятого этажа по лестнице. Мужчина не торопится ковыряться у меня в душе, а спрашивать про мое физическое состояние нет смысла, и так видно, что я в полном порядке, не считая руки.
– Даже не знаю, чем я смогу помочь, – говорю я, когда наша прогулка заканчивается, и перед двойными дверями нас встречает Джонни Олбертайн, детектив из убойного и мой хороший знакомый еще со времени работы в полиции. Врач разворачивается и уходит, оставляя нас вдвоем. – Я ни разу не видела Оскара в лицо, при мне он всегда носил маску.
– Брось, Эми, – прерывает он меня. – Мне ли не знать о твоем невероятном таланте замечать мелкие детали? Уверен, что хоть что-то ты точно знаешь.
– Почему все уверены в том, что знают о том, что я знаю? – огрызаюсь. Коли знаете все лучше меня, зачем тогда я вам вообще нужна?
Просторное и весьма прохладное помещение морга не вызывает у меня ни малейших эмоций, мурашки не бегут, колени не трясутся, руки не дрожат. Я полностью спокойна. Мне не привыкать бывать в подобном месте. И видом внутренностей меня не напугать.
– Ты готова, Эми? – уточняет Джонни, когда мы замираем возле одного из столов, на котором лежит накрытое белой простыней тело.
– А что, если скажу, что не готова, это что-то изменит? – несмотря на спокойствие, яд из меня так и сочится. – Ладно уж, давайте.
Когда стоящий напротив нас патологоанатом откидывает простынь, я отворачиваюсь. Нет, не потому, что вид мертвого тела вызывает у меня отвращение. Просто моя привычка закрывать глаза стала чем-то вроде условного рефлекса.
– Ты что? – тут же начинает беспокоиться мой друг.
– Ничего, – ровным голосом отвечаю я. – Просто он не хотел, чтобы я видела его лицо. Да и опознать его по нему я не смогу. Поэтому лучше покажите остальное.
Несколько озадаченный Джонни только пожимает плечами, но, видимо, вспомнив, что у меня всегда была куча разных бзиков, кивает врачу. Тот, смерив меня несколько недовольным взглядом, все же исполняет просьбу, закрыв лицо полотенцем.
Я перевожу взгляд на тело, не представляя, что я должна сейчас чувствовать. Во всем этом есть какая-то ненатуральность. Что-то не так… Я чувствую это, но не могу объяснить. Не понимаю…
И тут…
Нет шрама. Шрама нет! Того самого, от шеи до груди, что остался после ожога кислотой. Сердце пропускает удар и я чуть было не вскрикиваю от удивления. Едва не навернувшись на ровном месте, я титаническими усилиями сохраняю беспристрастное выражение лица. Тише-тише! Не грохочи, сердце, не выдавай меня, дыхание… Быть не может! Как так?!
Робкая дурочка надежда, которая не отпускала меня все это время, наконец-то дала себе волю.