М. Так и есть. Мы забрали Герштайна из камеры, и я очень сурово допросил его. Я не психиатр, но и мне было очевидно, что этот человек находится в очень тяжёлом нервном состоянии и что его поведение не совсем адекватно. Я пригласил помочь мне в работе компетентного психиатра из госпиталя «Шарите», который присутствовал на допросах. Криминальные или политические вопросы – пожалуйста, но проблемы психики – это не моя сфера, как вы понимаете. Нет нужды подробно пересказывать весь допрос, но я могу кратко изложить главное. Кстати, вы судили Герштайна в Нюрнберге?
С. Нет, не судили. Расскажите мне о нём, и затем я объясню вам причину моего интереса.
М. Конечно. Этот человек имел какое-то техническое образование… университетский курс… и был религиозным фанатиком. По-видимому, он переходил от одной группы к другой… протестант… и всегда был занят каким-нибудь новым проектом. Скорее, безобидный назойливый тип, который многократно задерживался сотрудниками гестапо и получил предупреждение держаться подальше от политики. Во время войны он вступил в СС, куда его приняли с неохотой из-за его прошлого, но тогда нужен был каждый. Он был определён в отдел дезинфекции медицинской службы СС и затем отправлен в район Люблина. Понимаете, именно туда, где Глобочник предполагал устроить свои еврейские «потёмкинские деревни». Гиммлер хотел собрать местных польских евреев и депортированных из других мест с тем, чтобы они организовали свои собственные контролируемые общины на востоке Польши. Предполагалось, что эти евреи будут работать на маленьких фабриках и обеспечивать рейх и готовой продукцией, и сырьём. Франк, тогдашний губернатор, возражал против этого, потому что хотел видеть на этой территории немцев, и столкнулся со странными воззрениями Гиммлера. Гиммлер иногда верил в самые невозможные вещи, позвольте доложить вам. И там развернул свою деятельность его дорогой друг, Глобочник, член его, Гиммлера, администрации, глупый, как пень, который пытался организовать этакие счастливые маленькие фабрики и посёлки для депортированных городских евреев, чтобы шить там меховые шубы. Глобочник тут же столкнулся с непроходимым упрямством поляков, помехами со стороны Франка и, к довершению всего этого, с огромным числом евреев, которые неожиданно начали прибывать в этот еврейский трудовой рай. Разумеется, Глобочник лгал Гиммлеру и говорил, что результаты его стараний с каждым днём становятся всё успешнее, так что сейчас на него навалились целые горы евреев, которых некуда девать и нечем кормить. И тогда, не зная, что ещё с ними делать, он начал их убивать, а все новые и новые депортированные прибывали и прибывали. Глобочник едва справлялся с убийством нескольких сотен, набивая их в кузов фургона и накачивая туда по трубе выхлопные газы, но это занимало долгие часы и было по-настоящему отвратительно. Фургон заполнялся тем, что мы, в полиции, называем телесными выделениями. Мой помощник, которого я отправил туда, услыхав об этом, вернулся назад с позеленевшим лицом, если хотите знать. Глобочник и его добрый приятель Вирт не умели убивать этих жалких созданий достаточно быстро, пока этот самый Герштайн, который отвечал за дезинфекцию, не изобрёл удачный способ и научил своих замечательных начальников убивать людей более чистоплотно и в большем количестве. У Герштайна было воздухонепроницаемое строение с воротами с одной стороны и отверстием в крыше. Сначала они набивали помещение евреями, а потом Герштайн забирался на крышу, открывал люк и высыпал внутрь помещения содержимое банок – кристаллы цианида. Потом люк захлопывался. Как я понимаю, этот метод работал довольно хорошо… гораздо лучше, чем фургон.
С. Я бы так не выразился, но продолжайте.
М. После этого Герштайн влип в это ужасное дело, так как сам вызвался на роль эксперта, и теперь его место было на крыше: травить евреев газом. В конце концов, его рассудок не выдержал, у него начались галлюцинации и страшные ночные кошмары, так что с работы его убрали, но было уже слишком поздно. Теперь он начал говорить всем и каждому, что он только наблюдал за этим, а сам ничего не делал, и пытался очистить свою совесть обращением к Богу, уверившись, что он был только невольным очевидцем. Подобное, кстати, не было таким уж редким событием в некоторых из этих лагерей. Большинство людей не могло забыть о таких ужасах, и многие сошли с ума, а некоторые покончили с собой.
С. Значит, Герштайн сошёл с ума?
М. Именно так. Его рассудок повредился, и он ходил по Берлину, обращаясь к верующим людям… и даже требуя встречи с Его Святейшеством, чтобы тот отпустил ему грехи. Я думаю, что во времена настоящих потрясений протестанты обращаются к Риму. Вы не согласны?
С. Пожалуйста, оставим религию в стороне.
М. Таково моё мнение. Проговорив с Герштайном около трёх часов, я сумел добиться от него, помимо изложения маниакальных религиозных идей, подлинных фактов и велел моему личному секретарю записать его признание. Это было сделано с целью получить лишние свидетельства против Глобочника, которого я всё ещё собирался схватить. Врач сообщил мне, что у Герштайна сильнейший маниакальный психоз и маловероятно, чтобы он оправился. Он добавил, что Герштайн вынужден постоянно повторяться, стремясь уменьшить свою вину в преступлениях. Я сказал этому доктору, что, если он проболтается обо всём этом хотя бы словечком, я тут же отдам его под расстрел, и он, естественно, пообещал мне хранить молчание.
С. А Герштайн?
М. Ну что, мы поместили его в одно закрытое учреждение. Гиммлер хотел казнить его, но я указал, что нам следует обходиться с Герштайном так, будто он совершенно безумен. Одному богу известно, со сколькими людьми он говорил, и его казнь только придала бы правдоподобие его россказням. В основе своей эти истории были правдивы в том, что касалось газовых камер, но Герштайн притянул сюда и Гитлера, и Гиммлера, и кое-кого ещё. Он якобы видел Гитлера в Аушвице наблюдающим за казнями и рассказывал о совещаниях с Гиммлером, где шла речь о даже ещё более масштабных умерщвлениях газом. Естественно, Гитлер никогда не был в Аушвице и Гиммлер никогда не совещался с Герштайном. Насколько мне известно, Герштайн до сих пор находится в психиатрической лечебнице. Может быть, вы мне скажете, почему он вас так интересует?