— Вы только посмотрите на палку! — задохнувшись, вскричал Касым. — Вот это размерчик! Клянусь Аллахом, прицепи к ней парус, доплывешь до Калаха![21]
— У тебя была б точно такая же, если б она тебя оседлала, — заметил стоявший рядом засаленный свечник.
— Кто «она»? — переспросил Касым, склонив голову набок. — Что там за девка?
— В носилках сидит Шехерезада. Говорят, таково ее имя. Какая-то царица.
— Из Персии?
— Из аль-Хинда. С грудями наподобие полной луны.
— Сам видел?
— Носилки спереди не занавешены. Она их выставляет, как торговец дыни.
— Повтори-ка, как ее зовут.
— Шехерезада, — повторил свечник.
— Шехерезада, — посмаковал Касым имя и безразлично тряхнул головой. — Не вижу никакого смысла.
— Это имя означает «рожденная благородной», — подсказал со стороны Юсуф.
— Это имя означает «погляди на мои сиськи», — сухо поправил свечник.
— Шехерезада, — снова произнес Касым, глядя в спину слону, пьяно шедшему по дороге. — Никогда не слышал.
— А про Али-Бабу слышал? — неожиданно спросил Юсуф.
— Про какого Али-Бабу? — с изумлением переспросил Касым.
— Про Аладдина, Камар аль-Замана? — Касым только хлопал глазами. — Про семь путешествий Синдбада?
— Про Синдбада? — прищурился он. — Про Синдбада слышал.
— Она эти сказки рассказывала, Шехерезада. Чтоб спасти свою жизнь.
— Да ну? Неужели? И что? — задохнулся Касым. Он практически не одобрял намеков ученого Юсуфа на то, что за морем идет гораздо более культурная жизнь, считая это почти оскорблением.
— Я просто где-то что-то слышал.
— А еще что слышал? — не отставал Касым, в душе которого любопытство пересиливало неодобрение.
Юсуф сморщился:
— Только то, что она сказки рассказывала, потому что царь грозился ее убить.
Касым призадумался:
— Напропалую распутничала?
— Царь застал с чернокожим рабом не Шехерезаду, а первую жену.
Касым ухмыльнулся, считая, что царь это вполне заслужил.
— И отрубил ей голову, — продолжал Юсуф. — А потом…
— Что потом?
— Потом решил отомстить всем женщинам, каждую ночь брал невинную девушку, которую поутру убивали. Сотни прикончил, пока не явилась дочь визиря Шехерезада, пожертвовавшая собой.
Сексуальные истории восхищали Касыма.
— Ее он тоже трахнул?
— Овладел, как обычно, — осторожно подтвердил Юсуф, — а когда пришло время отдать ее палачу, она стала рассказывать сказку, заинтриговала царя и умолкла, пообещав продолжить на другую ночь, если будет жива. То же самое повторилось на вторую ночь, на третью, четвертую и так далее…
— Целых три года, — издали пробормотал Исхак. Пожалуй, аскет за весь день произнес первую фразу, которая прозвучала с язвительной горечью.
— Тысячу и одну ночь, — добавил Юсуф, не обращая на него внимания. — Царь тем временем в нее влюбился, она родила ему трех сыновей. Благодаря тем самым сказкам.
— И тем самым сиськам, — вставил свечник, восхищенно тряхнув головой. — Да оградит нас Аллах от женского коварства.
— Угу, — буркнул Касым, когда мимо проследовал последний кувыркавшийся акробат, барабанившие барабанщики, оседланные кони. — От женских злых языков и от душ, полных черной ненависти, — добавил он.
Царская процессия столпилась на мосту, на смотровой площадке перед аль-Хульдом, поэтому стало ясно, что команда не сможет войти в Круглый город через запруженные Династические ворота, как сначала планировалось. Надо было идти в обход по продуваемым ветром улицам квартала Русафа, через Верхний мост в квартал Харбийя, вниз на северо-запад к Сирийским воротам. Даже не пытаясь пробиться, Касым отыграл для себя больше времени.
Но затянувшееся волнение и беспокойство — два часа тревоги — лишь сильней сбило с толку. Он не привык подолгу скрывать свои чувства и теперь, понимая срочность дела и искренне удивляясь собственной трусости, без конца откашливался и сплевывал. От зубочистки кровоточили десны.
С мечети Харбийя севернее Круглого города иссохший муэдзин призвал к полуденной молитве. Хотя Касым обычно сокращал пребывание в мечети, даже по пятницам, произнося только краткие, сжатые молитвы путешественников — дважды в день, — даже когда не путешествовал, он последовал за остальными в благочестивой прострации. Когда с Исхака сдуло тюбетейку, поторопился поймать. Потом, опасаясь, что переборщил, снова обругал Багдад, хотел сплюнуть, но во рту страшно пересохло.