— У нас в Астрифане тоже есть вольер, — сообщил царь Шахрияр, почти крича, чтоб его было слышно сквозь звонкий щебет. — Почти такой же.
Что за наглое сравнение!
— Я передам госпоже Зубейде, — язвительно посулил Гарун. — Птицы — ее страсть.
— Саму Зубейду называют птицей страсти, — вставила Шехерезада.
— Она… прекрасный попугай, — уточнил халиф, и Шехерезада искренне рассмеялась.
— О, это мне бы польстило сравнение с попугаем, — криво усмехнулась она.
«Ты — райская птица», — чуть не выпалил Гарун, вовремя удержавшись.
— Молю, чтоб царица прожила столь же долго, как любимый попугай Зубейды, — проговорил он вместо этого, — очевидец битвы при Таласе[27].
Проследовали в сад, который Гарун недавно переименовал в сад Наслаждений, отведя ему роль одной из вымышленных Шехерезадой достопримечательностей Багдада; пруды в тени кипарисов, сводчатые шпалеры, увитые фиалками и розами; оловянные фонтаны в виде львиных голов из красного золота, рассеивающие алмазные струи.
— Если позже выдастся время, — нельзя ли побывать во дворце Статуй? — вставила Шехерезада, — имея в виду другую сказочную выдумку, которой Гарун не нашел подходящей замены.
— Дворец… закрыт, — выдавил он. — Обновляется.
— Ну, тогда при следующем визите, — кивнула она.
Намек одновременно взволновал и устрашил халифа — она намерена вернуться; возможно, думает регулярно наезжать в Багдад.
В зверинце с дикими животными служители продемонстрировали охотничьи навыки ласок, хорьков и волков, после чего разыгралась небольшая драма — белая пятнистая пантера, последнее приобретение Гаруна, не пожелала проснуться, даже когда у нее под носом соблазнительно помахали бараньей ногой. Охранник приблизился к логову, ткнул зверя палкой. Пантера бросилась, вцепилась ему в руку, вырвала кусок мяса. Страж с порванными сухожилиями, обливаясь кровью, шатаясь, исчез за скалой. Взбешенный некомпетентностью служащего, халиф торопливо увлек официальную процессию к клетке рыси.
— Бедняга, — посочувствовала Шехерезада, оглядываясь назад. — Ему своевременно окажут надлежащую помощь?
Вопрос грубоватый, но, как ни странно, Гарун себя почувствовав виноватым, заверив:
— Рану сейчас же осмотрят лучшие врачи.
— Если понадобится, у меня есть свои.
— И у меня есть свои. Лучшие в мире.
— Манка? — уточнила она, видно, пытаясь напомнить о долге.
— Возможно, и он, — подтвердил халиф.
— Хотелось бы отобедать с несчастным смотрителем позже, когда он оправится.
— Постараюсь… не разочаровать царицу, — пообещал Гарун.
И тут же, по-прежнему слыша себя со стороны, почувствовал прилив тревоги. Самый могущественный владыка на свете, не терпящий доже намека на дерзость, растаял перед всемирно известной хитростью женщины из далекого мелкого царства. Винить ее не в чем — характер у нее явно напористый и рискованный. Не менее ясно, чем объясняется его слабость: неуправляемым сладострастием, свойственным многим великим историческим мужам. Только недавно он познакомился по переводам санскритских текстов с потрясающим разнообразием индийского сексуального опыта — поза лягушки, поза козла, кульбит с переворотом, хвост страуса, винт Архимеда. Красноречивые возбуждающие названия почти криком кричат, просят испробовать. Нельзя отрицать, что, возможно, он специально пригласил Шехерезаду в надежде на персональное обучение восточным способам любви.
— Сколько людей живет во дворце? — поинтересовалась она.
— Целая армия.
— Прелестная метафора, хотя я уверена, что повелитель не нуждается в охране.
«Кое от чего можешь спастись только сам», — мысленно согласился Гарун с необъяснимой уверенностью, что вполне можно было бы вслух сказать эту фразу.
«Что происходит — он ей предлагает его соблазнить или самой поддаться соблазну? Чего хочет — вдохнуть аромат ее кожи, покориться пронзительным, как стрелы, взглядам? Обручить ее с городом, который она выдумала? Извиниться перед всем миром? В конечном счете все эти соображения к делу не относятся. Ясно только, что неуверенность усугубляет смятение, смятение лишает сил, вселяя незнакомую слабость. В таких обстоятельствах есть лишь один верный способ взять себя в руки, вновь обрести былое величие — отмахнуться от глупых надежд, бескомпромиссно вернувшись к единственной роли, способной спасти от мальчишеской бестолковости. К роли добродушного умирающего государя, которому остается жить не больше двух лет».