— Конечно, хорошо работает, — подтвердил аль-Аттар. — Всегда. Поверь на слово, был бы хорош на любом судне.
— Может быть… на каком-то другом.
— И денег на него тратится меньше, чем на заключенного.
— Он что, в тюрьме сидел?
— Исхак? Почему ты спрашиваешь?
— Откуда у него рубцы на спине?
— Почему у него самого не спросишь?
— Не скажет. А у меня времени нет на бесчестных людей.
— По-твоему, он лжет?
— Умалчивает, что одно и то же.
— Исхак, — фыркнул аль-Аттар, — был другом Джафара аль-Бармаки, да отомстит за него Аллах. А я в долгу перед любым другом аль-Бармаки.
Аль-Аттар обожал Джафара сильнее, чем сын. Знакомство с легендарным визирем открыло ему доступ в дома персидских богачей, придворных, владельцев усадеб, носивших имена хозяев, и купец ценил его выше всего своего достояния, так и не простив Гаруну аль-Рашиду невосполнимую потерю.
Касым сделал последний глоток и поставил стакан на стол.
— Ну, — настойчиво спросил аль-Аттар, — теперь что скажешь?
Касым покачал головой:
— Я его даже и утопающего не стал бы спасать, если ты это имеешь в виду, но…
— Нет-нет, — поспешно перебил аль-Аттар, держа на уме что-то важное. — Я напиток имею в виду.
— А…. — Касым почти забыл, опомнился, облизал губы. Вкус показался слаще, требуя новой пробы. — Что ж, — проворчал он, — неплохо идет.
— Результаты чувствуешь?
— Какие? — не понял Касым.
— Вообще никаких?
Он отрицательно помотал головой, гадая, не должен ли был опьянеть.
— Ничего особенного не чувствую.
— Почувствуешь, — заверил аль-Аттар. — Сам увидишь.
Касыму замечание не понравилось. Он равнодушно смотрел, как купец хлопнул в ладоши, после чего вошел Мардзук с едой: ячменной похлебкой, чрезмерно наперченными кусочками курятины с тонко нарезанным огурцом, прозрачными ломтиками поджаренного хлеба, напоминавшими белую ткань. Еда для нищих, отчасти презренная, типичная для аль-Аттара, кто б ни был у него в гостях — халиф или чистильщик выгребных ям. Стремление купца произвести впечатление никогда не превосходило соображения расчетливости и бережливости.
По комнате прошелся бойцовый петух, осматривая стол, скосив набок голову.
— Жену оплакивает, — пошутил аль-Аттар.
— Или хочет удостовериться в ее смерти, — добавил Касым.
Он быстро жевал пищу без особого удовольствия, полностью сосредоточившись на происходящих событиях, ожидая намека на нечто упущенное. Впрочем, держался настороже, преисполнившись сил, отлично себя чувствуя. Тело на удивление оживилось, нога нетерпеливо притоптывала, что он принял за очередной признак собственного могущества, уверенный, что смог бы добежать до самого Васита. Чувствовал бы облегчение, если бы аль-Аттар пристально не смотрел на него с радостным блеском в глазах. Почему так смотрит? Что задумал? Оба облизнули пальцы, стряхнули с бород крошки. Вскоре вернулся Мардзук с тазом и кувшином, купец сыто рыгнул, извещая, что с угощением покончено. Усевшись, Касым решил, что хватит любезничать, пора переходить к делу, и одновременно обнаружил, что мысли стремительно кружатся в голове и их смысл уловить невозможно. Глаза его метались по комнате, как летающие ласточки. Он без конца почесывал затылок, разглаживал бороду, поглядывал на аль-Аттара, пытаясь что-нибудь сказать: нельзя время попусту тратить.
Почему старый гад так смотрит на него?
Что за чертовщина творится?
Однажды он всыпал в кубок с абрикосовым соком толченые алмазы, размешал в ароматном напитке, как сахар. Драгоценные камни должны были пройти сквозь пищеварительный тракт, разорвать желудок и кишечник, вызвав долгое внутреннее кровотечение перед желанной нескорой мучительной смертью. Но, поднеся бокал к губам и почувствовав на языке алмазную крошку, в последний миг понял, что просто не сможет ее проглотить. Не потому, что боится. И не из бережливости. Невыносима сама тщетность такого поступка. Он не мог, чтоб его сочли трусом или, того хуже, мужчиной, который пошел против воли Аллаха. Поэтому он срыгнул, выплюнул алмазы на стол, инкрустированный рубинами и изумрудами. Дело было вечером, и в свете медных ламп драгоценные камни сверкали ярче звезд.
Он стал Исхаком аль-Джарраром, избрав имя по роду занятий, торговли посудой — «джар», которая впервые внушила ему глубокое чувство собственной неполноценности. Бросил столичный город с его соблазнами, отказался от всяких стремлений, от всяких желаний, выбрил наголо голову, как хаджа[31], ушел в бездонное бескрайнее море. Стал членом команды, надеясь облегчить страдания, обрести утешение в тяжком труде, в дисциплине, уплыть как можно дальше, оставить прошлое на недосягаемом расстоянии.
31