— На кожу не обратил внимания? Индийская кожа. Мускус, вымоченный в камфарной смоле.
— На улице темно было.
— Браслет ты, однако, заметил.
Послышался треснувший раскат грома.
— Эх, был бы с нами мальчишка-раб! — рассмеялся Даниил. — Здорово сдрейфил бы.
— Наверняка побежал бы в укрытие, — добавил Таук, отбросив в сторону ивовый прут. — Слабак.
— Я бы с такой уверенностью не говорил, — возразил Юсуф, склонный, как ни странно, к спорам. — У него благородные мысли.
— Что значат благородные мысли? — рассмеялся Таук.
— Он молод. Идеалист.
— Значит, долго не проживет.
— Так и дядя его говорит.
— Дядя его испражняется лучше, чем мы едим.
— Его дяде везло, — заметил Юсуф. — Сваливался в воду, вылезал с рыбой во рту. А сейчас что собой представляет? Похваляется важными знакомствами да трясет яйцами.
— Ты деньги от него получаешь.
— Я от него обещания получаю, что не одно и то же.
— Ничего получать не обязан, если не хочешь.
— Правда, — согласился Юсуф.
— Зачем тогда это делаешь? — спросил Таук, подумав. — Другого выбора нет?
— Я от всего отказался.
— Так зачем остаешься? Почему сам по себе не гуляешь?
— Почему?..
Юсуф знал, Таук спрашивает не из злорадства, а из чистого любопытства, но вопрос больно ранил душу, попав прямо в цель. Некогда он был близок к великолепной карьере, богатству, почету и всем этим пожертвовал ради непосредственности — формализованной анархии — бану[39] Сасана: преступного подпольного мира. Там он блистательно проявил себя с абордажными крюками, лазанием по стенам, подкопами, клещами и за свои грехи понес подобающее каноническое наказание[40]. Подобно Исхаку, ушел в море, и провел на соленой воде много лет. А теперь сидит у багдадской таверны под надвигающейся бурей с великаном-людоедом, суетливым христианином и простаком средних лет.
— Чтобы тосковать потом по всему этому? — пробормотал он, даже сам не зная, серьезно ли говорит.
— Гром, — объявил Маруф, когда по всей улице прокатился особенно громкий рокот. — Будто судно на риф напоролось.
— У нас есть уши. — Юсуф начинал нервничать. Сильный дождь, заваривавшийся в тучах, уже падал на улицу винными каплями. Воздух вовсе не освежался, наполняясь густой пылью. А Касыма по-прежнему нет, как не бывало. И еврея, если на то пошло. И никого другого. Дверь оставалась плотно закрытой.
— Думаешь, нас продали? — спросил Таук.
— Почему ты спрашиваешь?
— Нутром чую.
— Для тебя это подвиг, — усмехнулся Юсуф. — Нет, по-моему. Никто нас не продал.
— Доверяешь Касыму?
— Я себе даже не доверяю.
— В чем тогда дело?
— Не знаю, — вздохнул Юсуф. — Просто в чем-то другом.
Может быть, гадал он, никакого еврея вовсе не существует? Может быть, аль-Аттар окончательно с ума сошел? Может быть, дело в целом так плохо пошло, что еврей попросту отказался от встречи с ними? А может быть, произошло нечто совсем непредвиденное. Что-то ужасное.
Надо узнать.
Он импульсивно — даже сам удивившись — отшвырнул арбузную корку, с юношеским проворством вскочил на ноги, взглянул на дверь таверны, пытаясь представить врага, преграждающего дорогу, посмеивающегося над ним. И снова его одолели сомнения, нерешительность. Он не мог понять, правильное ли принимает решение. Десять лет назад такого бы никогда не случилось.
Юсуф с усилием осторожно протянул руку.
И… прежде чем пальцы прикоснулись к дереву, створка, как бы в ответ на попытку, сильным рывком распахнулась внутрь.
Юсуф отступил, вытаращив глаза. За дверью царила дикая сумятица, мелькали кулаки, обнаженные лезвия, и он невольно попятился назад, в переулок. Юсуф увидел выкатившегося к его ногам Касыма в окровавленных одеждах и низкорослую фигуру в засиженной мухами дурре — видимо, погонщика верблюдов с его компаньоном повыше, в руках которого был окровавленный меч. Кто-то стоял в таверне, держа качавшуюся лампу.
Касым, шатаясь, встал на ноги.
— Ты мертвец! — неразборчиво выкрикнул он, кидаясь с кривым ножом на мужчину повыше.
Погонщик верблюдов, обливаясь кровью, хлеставшей из носа, вытянул суковатую руку, оттолкнул нападавшего открытой ладонью. Партнер пониже рвался вперед, размахивая кинжалом перед лицом Касыма, Тот пригнулся, изловчился, нанес пинок. Свет лампы разгонял тени.
— Убей его! — орал высокий погонщик.
— Нет, — отвечал коротышка. — Я ему сейчас поганые уши отрежу!