Это был Крис. Правая рука его, туго перебинтованная, висела на повязке, глаза горели неестественно ярко, густой румянец заливал щеки до самых глаз. В левой руке он нес бутылку, бутылку красной вишневой содовой шипучки. Он вошел прямо в кухню и поднял стол той рукой, в которой держал бутылку. Со стуком поставил бутылку на стол — и как будто сам испугался этого шума. Он был смущен и голос временами изменял ему. Но говорил он твердо.
— Это я Бобу принес. Конечно, замена из меня вовсе никудышняя, Старрет. Но как только эта рука заживет, я буду проситься к вам на работу.
У отца скривилось лицо, губы шевельнулись, но он не произнес ни слова. За него сказала мать:
— Шейн был бы доволен, Крис.
А отец по-прежнему молчал. Крис и мистер Уэйр глядели на него, и им было ясно: что бы они ни сделали, — что бы ни сказали, это ничуть не поможет. Они повернулись и вышли вместе, быстрым широким шагом.
Мы с матерью сидели и смотрели на отца. Мы тоже ничего не могли сделать. Он сам должен был перебороть то, что его мучило. Он сидел так тихо, что, казалось, даже дыхание остановилось. Потом его охватило внезапное беспокойство, он вскочил на ноги и бесцельно зашагал по кухне. Он с ненавистью глядел на стены, как будто они душили его, а после вдруг повернулся и вылетел за двери, во двор. Мы слышали его шаги, когда он обогнул дом и направился в поле, а потом нам уже больше ничего не было слышно.
Не знаю, сколько времени мы с ней так сидели. Знаю только, что фитиль в лампе почти весь сгорел, начал брызгать искрами, потом огонек совсем угас, и темнота принесла облегчение и утешение. Наконец мать поднялась, все еще держа меня на руках, такого здоровенного парня. Меня просто поразило, откуда в ней столько силы. Она крепко прижимала меня к себе, и отнесла в мою комнату и помогла мне раздеться при тусклом лунном свете, проникающем через окно. Она меня уложила, укрыла, подоткнула одеяло, присела на край кровати и тогда, только тогда, прошептала мне:
— Ну вот, Боб. Расскажи мне, как все было. Точно так, как ты видел.
Я начал рассказывать, а когда я договорил, она только тихо пробормотала:
— Спасибо тебе.
Она выглянула в окно и пробормотала эти слова снова, и они были обращены не ко мне, а она все стояла и смотрела, и взгляд ее скользил над землей и уходил к громадным серым горам вдали…
Она, должно быть, просидела здесь всю ночь, потому что когда я проснулся, чем-то внезапно испуганный, первые лучи рассвета уже пробивались в окно, а кровать была теплая там, где она сидела. Наверное, меня и разбудило ее движение, когда она уходила. Я выбрался из постели и сунулся на кухню. Она стояла в открытых наружных дверях.
Я натянул свои одежки и на цыпочках подкрался к ней через кухню. Она взяла меня за руку, я вцепился в нее, потому что мы обязательно должны были держаться вместе и вместе пойти и разыскать отца.
Мы нашли его у кораля, в дальнем конце, который Шейн пристроил. Солнце уже начало пробиваться через ущелье в горах за рекой, это было еще не ослепительное сияние полудня, а просто свежий обновленный красноватый свет раннего утра. Руки отца были сложены на верхней жерди ограды, голова опущена на руки. Повернувшись к нам, он откинулся назад и прислонился к жерди спиной, как будто ему была нужна поддержка. Глаза у него были обведены черными кругами и смотрели слегка диковато.
— Мэриан, мне тошно видеть эту долину и все, что в ней есть. Я могу попробовать остаться на этом месте, но сердца моего уже здесь не будет. Я знаю, это тяжело скажется на тебе и на мальчике, но нам придется вытащить из земли свои заявочные столбы и двинуться. дальше. Может, в Монтану. Я слышал, в той стороне есть хорошие земли для заселения.
Мать дослушала его. Она выпустила мою ладонь и выпрямилась, такая гневная, что у нее глаза сощурились и подбородок дрожал. Но она дослушала его до конца.
— Джо! Джо Старрет! — ее голос звенел, он был так натянут, что чуть не лопался, и полон чувств посильнее гнева. — Значит, ты бежишь, бросаешь Шейна, как раз когда он по-настоящему остается здесь?
— Но, Мэриан… Ты не поняла. Он уехал.
— Он не уехал. Он здесь, на этой ферме, ферме, которую он дал нам. Он здесь, вокруг нас, он в нас самих, и так всегда будет.
Она бросилась к высокому угловому столбу, одному из тех, которые вкопал Шейн. Она начала колотить по нему руками.
— Ну, Джо! Быстро! Хватайся за него! Вытащи его!
Отец изумленно уставился на нее. Но сделал, как она сказала. Никто не смог бы отказать ей в такую минуту. Он ухватился за столб и начал его тащить. Потряс головой, уперся ногами и напряг все силы. Громадные мускулы его плеч и спины вздулись узлами и буграми, и я подумал, что эта рубашка тоже лопнет. Жерди начали потрескивать, столб едва заметно сдвинулся, по земле у основания побежали в разные стороны мелкие трещинки. Но жерди держали, и столб устоял.
Отец повернулся от него. На лице его проступили капли пота, впалые щеки порозовели.
— Смотри, Джо! Смотри — видишь, что я хотела сказать? Теперь мы уже пустили здесь корни, которые никогда не сможем оборвать.
И тогда, наконец, утро легло на лицо отца, засветилось в его глазах, окрасило кожу новым цветом, подарило ему надежду и веру…
16
Я полагаю, вот и все, что можно рассказать. Народ в городке и ребята в школе часто толкуют о Шейне, накручивают небылицы и разглагольствуют о нем напропалую. А я — никогда. Те вечера в заведении у Графтона стали легендой, обросли бессчетными подробностями, разрослись и расползлись, как сам наш городок, который вырос и расползся по берегам реки. Но меня это никогда не беспокоило, независимо от того, какими странными и нелепыми стали эти истории от постоянных пересказов. Он принадлежал мне, отцу, матери и мне, и этого ничто и никогда не могло затмить.
Потому что мать оказалась права. Он остался здесь. Он был здесь, в нашей ферме и в нас самих. Когда бы ни понадобился он мне, он всегда был здесь. Я мог закрыть глаза — и он тут же оказывался рядом со мной, я ясно видел его и снова слышал его мягкий голос.
Я вспоминал его каждую из тех минут, которые открывали его мне. Но живее всего вставал он у меня перед глазами в то короткое и яркое, как вспышка молнии, мгновение, когда он поворачивался, чтобы выстрелить во Флетчера, спрятавшегося на балконе, в салуне у Графтона. Я вновь видел мощь и изящество согласованных сил, великолепных и прекрасных в своей непостижимости. Я видел человека и оружие, слитых в неразделимое смертоносное единство. Я видел человека и инструмент, хорошего человека и хороший инструмент, делающих то, что должно быть сделано.
И всегда разум мой возвращается в конце концов к той минуте, когда я увидел его из придорожных кустов У самой окраины городка. Я снова вижу его там, высокого и жуткого в лунном свете, едущего, чтобы убить или быть убитым, и останавливающегося помочь спотыкающемуся мальчонке и поглядеть на землю, красивую землю, где этот мальчонка получил возможность провести свое детство и вырасти с прямой натурой, как подобает мужчине.
И когда я слышу, как люди в городе болтают между собой и пытаются приписать ему какое-то определенное прошлое, я спокойно улыбаюсь про себя. Со временем они пришли к заключению, сформировавшемуся из разговоров с проезжими странниками, что Шейн — это некий Шеннон, получивший известность в Арканзасе и Техасе в качестве ганфайтера и игрока, а позднее исчезнувший из виду неведомо куда, неведомо по каким причинам. Когда эта версия стала казаться неубедительной, за ней последовали другие, слепленные, в свою очередь, из обрывков сведений, подобранных среди болтовни приблудных путешественников. Но когда они болтали такую ерунду, я просто смеялся, потому что я знал, что не мог он быть ничем таким.
Он был человеком, который приехал в нашу долину из самого сердца великого сияющего Запада, и когда его дело было выполнено, уехал обратно туда, откуда появился.
И звали его — ШЕЙН.