Помимо того, в других отрывках он сокрушается о «плачущем олене» и раненом олене, который ищет воду. Конечно, это характерное явление для литературы Ренессанса, но тут мог отразиться и непосредственный взгляд автора.
Упоминание охоты в Англии конца шестнадцатого столетия, где она считалась занятием преимущественно аристократическим, несет в себе и другой смысл. Охота имитировала битву и, что, возможно, было более значимо для Шекспира, служила упражнением для знати и дворянства. Его охотники — знатные господа, такие, как лорд из «Укрощения строптивой» и герцог Афинский из «Сна в летнюю ночь». Существенно может быть и то, что в обеих пьесах охота служит вступлением и фоном театрального представления. Охота и сама по себе — разновидность театра. Могло оказаться, что предводитель охотников, в подтверждение странно тревожащей ассоциации, руководит и труппой актеров. Как охота, так и театр представляют собой обрядовую форму столкновения и насилия, и убийство гордого самца-оленя под звуки рога сравнимо с убийством короля в пьесе. Руки лесных охотников так же окрашены кровью, как и руки злодеев-убийц в «Юлии Цезаре». Автор пьес сознается в «ремесле красильщика».[97] Зрелого Шекспира часто изображают как похитителя чужих пьес и сюжетов, «охотящегося» на чужой земле. Невозможно распутать паутину возникающих здесь сравнений и ассоциаций. Но можно уверенно сказать, что мы заглядываем в самое сердце шекспировского замысла. Так далеко нас завел блуждающий сюжет о браконьерстве Шекспира.
Многие описания разнообразных прочих забав под открытым небом также, кажется, продиктованы личным опытом. К примеру, он играл в шары, а язык соколиной охоты был знаком ему, как родной. В одной книжке, посвященной шекспировским образам, не менее восьми страниц отведено соколам и ястребам, «добыче» и «потере следа», «дикой» птице и «ручной». Шекспир 80 раз упоминает в своих произведениях различные виды спорта, всякий раз со своей терминологией, тогда как у современных ему драматургов это встречается очень редко. В «Укрощении строптивой» на всем протяжении пьесы образно звучит тема приручения сокола. Птицам перед охотой зашивали веки, это называлось seeling — ослепление. Так, в «Макбете» произносится заклятие:
Автор предельно точен. Заимствованы ли его выражения из книг, или это попытки освоиться в аристократическом виде спорта, но многие термины, взятые им из практики, употребляются до сих пор.
Несколько раз упоминается охота на зайцев и лис. Среди сельских жителей было принято охотиться на зайцев пешими, держа сеть наготове. У Шекспира:
Тут же он употребляет специальный термин musit для обозначения круглого отверстия в изгороди, через которое убегает заяц; это было невозможно почерпнуть ни из какой книги.
Один ранний биограф на основе изучения шекспировских драм заключает с уверенностью, что Шекспир был «рыболовом», который «ловил рыбу без приманки, прямо на самом дне». Эйвон был рядом, но представить себе спокойного, терпеливого Шекспира трудно. Кажется, он занимался и ловлей птиц. Птицеловы делали так: смазывали ветки белым клейким веществом, bird-lime, «птичьим клеем»[100], чтобы охваченная ужасом жертва не могла взлететь. Это один из излюбленных Шекспиром образов; он возникает в самых разных ситуациях и в каком-то смысле отражает исходную картину его воображения. Это красноречивое выражение мысли об ограничении свободного полета; образ птицы, рвущейся на свободу, запечатлен в его сознании. Он кроется за выражениями limed soul[101] в «Гамлете» или развернутым образом куста, намазанного «птичьим клеем», в «Генрихе VI», как ловушки для герцогини Глостер:
Шекспир хорошо знал все виды «полевых» развлечений — возможно, это означает лишь то, что у него было обычное деревенское детство.
Есть другая легенда того времени, подтверждающая, что Шекспир был неотесанным деревенским парнем, над которым потрудилась скорее природа, чем искусство. Речь идет о выпивке, знаменующей в глазах англичанина зрелое и независимое мужское поведение. История повествует, что он направился в соседнюю деревню Бидфорд, мужчины которой слыли «запойными пьяницами и весельчаками». Шекспир хотел «опрокинуть с ними стаканчик» но никого не оказалось дома. Вместо этого его пригласили в компанию «бидфордских выпивох» (возможно, компания была женской?), и он там так напился, что заснул под деревом. Эту старую яблоню в восемнадцатом веке демонстрировали приезжим как «Шекспирову», или «прибежище Шекспира». История тем замечательна, что совершенно недоказуема. Но определенного значения у нее не отнять. В ней проявилась непроизвольная тенденция создателей литературных мифов отождествить Шекспира с его корнями и изобразить «гением места». Это не возбраняется до тех пор, пока не отторгает всей утонченности и остроумия, которыми приумножил Шекспир свое простонародное наследство.