Что и сделал немедленно, если не считать часа, потраченного на то, чтобы завернуть домой и поменять черное с золотом на более удобное для жизни одеяние. Ну те же чулки, ну тот же берет, но джеркин — легкий, из тонкой мягкой ткани, темно-фиолетовый, практически без шитья, лишь по вороту и линии застежек шли неширокие полосы ткани черного цвета, легко прошитой золотой нитью. И — никаких жабо! Белый кружевной отложной воротник рубахи, выпущенный на круглый ворот джеркина, — все. Даже цепи не надел. А ведь с Бэконом он собирался встретиться не у того в доме, а на так называемом в родной графу Монферье Франции soiree, которое устраивал сам всемогущий Уильям Сесил, лорд Берли, первый министр Ее Величества королевы Англии и Ирландии Елизаветы.
Повод для soiree? Да никакого повода! Так, соберутся интеллигентные люди высоких родов, чуть выпьют, чуть закусят («чуть» — понятие широкое, легко трактуемое) и поговорят неспешно… о чем?., скажем, о правоте постулата, утверждаемого как раз Бэконом: tantum possumos quantum scimus, что в переводе с языка древних римлян означает: возможно лишь то, что известно. Или еще проще и привычнее: знание — сила.
Так считал весьма прагматичный для своего века Бэкон, это отстаивал в своих выступлениях (устно) и публикациях (письменно). Природа, утверждал он, есть вселенная, которую человек не просто должен последовательно и настойчиво познавать, но и стремиться покорить, занимаясь наукой. Опыт — источник познания, а метод познания — индукция, ибо… (объяснение «ибо» — в вышеприведенной латинской цитате).
Кстати (или некстати — судите сами), даже умер философ, простудившись зимнею порой, когда проводил опыты по консервации куриных трупиков путем замораживания их в снегу. Так что прав и будущий гений, который скажет: опыт — сын ошибок трудных. Смерть — какая ошибка может быть труднее!
Но до того опыта было еще очень далеко, а пока лет-то философу исполнилось всего — тридцать два, в январе и стукнуло, как знал Смотритель, то есть граф Монферье был почти ненамного моложе большого человека, но Бэкон — это ого-го, это большая шишка на и без того довольно шишковатом месте…
(Елизаветинская Англия полна была шишками разного масштаба и разного, если можно так выразиться, внутреннего содержания: шишка — философ, шишка — дипломат, шишка — писатель… Прямо-таки хвойный лес, а не островное государство)…
а граф — это persona incognitus для здешних краев, всего лишь провинциальный французский дворянчик, славы и на своей родине не обретший. Вон и о его способности влезать в чужие мозги и управлять оными никто знать не знает, поскольку способность эта — вредная для благонравного общества, а потому (логично) — тайная.
И что бы французу ловить на означенном soiree? Да славу и ловить, как считал Смотритель. Если у графа (с его хилой биографией) за душой ничего особенного не было, то святая обязанность (дело, роль, предназначение) Смотрителя заключалась как раз в том, чтобы представить графа (то есть себя) перед английскими шишками как человека неординарного ума.
Сложно ли? Да ничего подобного!
Вот, например, Бэкон с его трепетным отношением к опыту как единственному методу познания природы. Прав он? Да, прав. Но кто утвердил, что опыт — это все? Что опыт — изначален? Старик Кант, например, который еще не только не родился, но даже не планировался дальними предками, утверждал (будет утверждать), что опыт есть следствие деятельности духа (то есть разума), а стало быть, опять (как цитировалось в скобках выше) «любовь — кольцо». Разум — опыт — разум.
В принципе, сказанное ничуть не противоречит идеям Бэкона. Но тут важна подача! Тут важен сюжет диалога (или все же полемики). Пусть философ увидит в наглых высказываниях француза покушение на его теории, пусть оголтело (или опрометью) бросится в пучину спора, пусть ищет аргументы и натыкается на встречные, пусть окружившие спорщиков (известного, родного и — неизвестного, заезжего) графы-лорды-камергеры ощутят смущение (а вдруг великий соотечественник в чем-то не прав?), возмущение (как смел этот французский петух поднять клюв на нашего гения?) и, наконец, облегчение, потому что спорщики в итоге придут к консенсусу. И ты прав, и ты прав, давай обнимемся и сдвинем бокалы.
И сдвинут. И обнимутся. А что еще нужно Смотрителю?..
Правда, самого Бэкона королева не слишком жаловала, но его тетушка была супругой сэра Уильяма Сесила, да и сам он (с подачи оного сэра Уильяма) был воспитателем (советчиком, наставником, учителем) и Эссекса, и Рэтленда, и Саутгемптона.
Да и кроме Бэкона, на означенном soiree будет полно полезного Смотрителю народа, и в первую очередь сам лорд Бейли, которому и рекомендовал графа еще пока не покойный Гиз. А дело графа — оправдать рекомендацию.
Маленькое отступление.
Если Смотрителю перманентно сначала и дискретно потом куковать рядом с Шекспиром до завершения его творческого пути…
(1612-й? Или позже? Жизнь покажет)…
то явившийся в 1603-м после Елизаветы на английский престол король Яков (или Иаков) сильно улучшит положение Бэкона при дворе. Пригодится доброе знакомство.
Кстати, пара слов о том, как он попал на это soiree. Одно из рекомендательных писем, привезенных графом в Англию, адресовалось как раз лорду Берли. Написал его один из Гизов, который, как знал Смотритель, погибнет через год — почти сразу после пришествия в девяносто четвертом году на французский престол Генриха Наварре кого, так что проверить рекомендации лорд не успеет.
Как делалось это письмо — объяснять вряд ли стоит, поскольку о возможностях Службы Времени уже пусть мельком, но вполне достаточно обронено.
Еще кстати.
Смотритель намеренно оделся буднично, хотя вечер есть вечер и приглашенные на него наверняка захотят показать не только себя, но и свои туалеты. То есть похвастаться портными. Мужская мода шестнадцатого века едва ли не прихотливее женской! Но в приглашении-то значилось: «Без дам». А где, как не на мальчишнике, счел Смотритель, возможно эпатировать публику не только наглостью суждений, но и пренебрежением к этикету. Хотя, опять же счел Смотритель, никакого особенного пренебрежения он не допустит. Вряд ли стоит новичку козырять богатством и пышностью одежд. Куда уместнее зайти с верного козыря, именуемого умом.
Смотритель картежником не был, но граф Монферье неплохо играл в модные с не очень давних пор в Европе карточные игры.
А приглашение было в загородный дом лорда, расположенный (в отличие от других его обителей) совсем рядом с Лондоном: едва ли в часе верховой езды.
Конюший подал графу лошадь, оседланную богато, но скромно (под стать одежде), хорошую, нашел Смотритель, лошадку выбрал конюший, молодую, но уже славно объезженную, славно же отдохнувшую перед дорогой, ласково потянувшуюся губами к руке графа, обтянутой тонкой фиолетовой перчаткой.
— Извини, родная, — сказал ей Смотритель, — у меня для тебя ничего нет.
— И это правильно, милорд, — позволил себе реплику конюший. — Зачем ей лакомства перед дальней дорогой?.. Полагаю, там, куда вы держите путь, найдется вода и зерно, чтобы покормить животинку?
— Полагаю, — подтвердил Смотритель.
Единственное, пожалуй, что не соответствовало в этом мире облику (и хрестоматийному характеру) французского, провинциального дворянина, изо всех сил старавшегося показать, какой он важный да знатный, так это проклятая неистребимая толерантность Смотрителя ко всем, с кем он здесь общался — вне зависимости от положения в обществе. Так, кстати, было всегда и со всеми, кого он встречал в прежних своих выходах в прошлое. Будь то нищий в Иерусалиме во время первого крестового похода, будь то последний матрос на корабле Кортеса, будь то неграмотный латник, охраняющий дворец царя Соломона, будь то мальчишка-прислужник на безобразных пирах у короля Артура… Да кто бы ни был перед ним, Смотритель знал: се человек. Мама его так воспитала, а Служба перевоспитать не сумела.