Но поразился — и не больше.
— Один мой знакомый, Бартоломью Йонг, тоже сочинитель, хотя и не очень известный… — Перехватила молниеносный взгляд Уилла, успокоила: — Он уже немолод, немолод, но обладает хорошим слогом. — Это прелестно нелогичное «но» после определения возраста так по-женски прозвучало! — Поэтому и перевод хорош… Там — про двух cabaliero из Севильи, двух молодых испанских дворян, которые страстно влюбляются в двух знатных синьорин из Мадрида. Но мы, разумеется, перенесем действие на землю Италии…
— Зачем? — спросил Смотритель, хотя знал ответ заранее.
Елизавета с укоризной взглянула на него:
— Не притворяйтесь наивным, ваша светлость. Кто позволит играть пьесу из жизни наших… э-э… скажем помягче, недоброжелателей?
— Да, верно, — виновато сказал Смотритель. — И где же будет происходить действие? В Милане? В Вероне?
— Откуда вы знаете? — искренне удивилась Елизавета.
— Интуиция, — сказал Смотритель. — Она, знаете ли, с детства развита у меня непомерно. Сам устаю… — Помолчал. Подумал. Спросил: — Значит, «Два веронца», так назовем пьесу?
— «Два веронца»? — Елизавета произнесла название, как леденцы во рту покатала. — А что? Неплохо. Действительно — два веронца. Например, Валентин и… скажем, Протей. Как ты считаешь, Уилл?
— Согласен, — сказал Уилл. — И имена вроде достойные. Особенно — Протей.
Он соглашался со всем, что нравилось Елизавете.
Значит, второй пьесой Потрясающего Копьем будут «Два веронца», подумал Смотритель. Возможный вариант. Хотя сам он нацеливался на «Генриха VI». Но есть ли разница? Все равно никто не узнает, что и когда именно сочинил Великий Бард. А и «Веронцы» и «Генрих» — из ранних пьес, из первых — хоть это общепринято всеми шекспироведами…
Милая пьеса «Два веронца». Она войдет в Великое Фолио шестьсот двадцать третьего года издания, а до того не будет, как и «Укрощение строптивой», ни разу опубликована. Надо сказать Игрокам, чтобы перестали нанимать переписчиков — пока по крайней мере. Если что — есть суфлерский вариант пьесы. Пока есть по крайней мере. Пока не уничтожили…
Получается, сюжет ее тоже заимствованный — из романа Монтемайора, а Испания, естественно, заменена на любимую Потрясающим Копьем Италию… Смотритель напряг память… Да, точно! Один из персонажей пьесы, Спид, слуга веронца по имени Валентин…
(блистательный остроумец, ярчайший типаж, один из лучших шекспировских многочисленных шутов)…
объясняет хозяину свою способность «говорить как по писаному»: «Я говорю как по писаному, потому что это написано в одной книге». Честное признание автора, позаимствовавшего сюжет в очередной (а сколько еще их будет!) раз. Из одной — книги, из другой книги. Из одной пьесы, из другой пьесы… Где все эти книги и пьесы? Канули в Вечность. Кануть — значит упасть каплей. Ищи эти «капли» в Вечности! А те же «Два веронца» Смотритель смотрел…
(а что еще делать Смотрителю? Только смотреть)…
в «Глобусе» в собственном времени, в двадцать третьем веке, готовясь к Проекту. Убедительно?..
Да, кстати. А в шекспировские времена пьеса особого успеха не имела. Как считается. А как на самом деле — еще увидим.
Смотритель «вернулся» в кабинет графа Монферье и обнаружил, что работа уже начата и кипит, если прибегнуть к расхожему литературному штампу.
— …помни, Валентин, что о тебе молюсь я непрестанно, — говорил Уилл.
— Что молишься по книге о любви? — спрашивала Елизавета, которая и была Валентином.
— Да, что молюсь я по любимой книге.
А Уилл, выходит, говорил за второго веронца — Протея.
— По мелкой книжке о глубоких чувствах, о том, как море переплыл Леандр, — смеялся Валентин.
— Нет, по глубокой книге о любви, глубокой, как пучина Геллеспонта, — настаивал серьезный и явно влюбленный Протей.
— Но ты бы Геллеспонт не переплыл, — обвинял Валентин, — в любви увяз ты вместе с башмаками.
— Не будь глупцом, — восклицал в негодовании Протей, — при чем тут башмаки?
— При том, что взял не по ноге ты обувь, — доходчиво объяснил Валентин.
И в этот самый момент в дверь кабинета постучали легонько, и в щель просунулись сначала черный капор-платок Кэтрин, а потом и ее голова.
— К вам гости, ваша светлость, — сказала она, — вы уж простите, я их не пускала, а они…
Дверь распахнулась, ударившись о стену, и в кабинет, оттесняя Кэтрин, по-хозяйски вошли трое — Саутгемптон, Рэтленд и Эссекс.
Смотритель встал навстречу гостям — неожиданным, конечно, но всегда желанным, и краем глаза заметил, что Елизавета резко вскочила с кресла. И уже не краем, а в оба глаза, обернувшись с удивлением, увидел, что выражение лица ее было таким, будто явление Игроков оказалось для нее не просто неожиданным, но именно нежеланным, словно она хотела скрыться, исчезнуть, превратиться во вторую мраморную статую Афродиты (одна такая уже стояла в кабинете) и замереть.
Он собрался было успокоить девушку… нет, все-таки юношу!., и представить гостям (именно как юношу), но тут случилось все так, как описал бы Потрясающий Копьем, коли сочинял бы пьесу про себя самого: от резкого движения берет свалился с головы Елизаветы, и вышеназванная волна волос упала на узкие плечи, обтянутые бархатным узким камзольчиком.
— Ах! — воскликнул Саутгемптон, пораженный, видимо, в самое сердце.
— Вот тебе и раз, — очень озадаченно произнес Эссекс, тоже пораженный, но в какую-то другую часть организма.
А Рэтленд спросил сердито и даже грозно, что было странно для столь тонкой и чувственной натуры: — Ты-то что здесь делаешь, Бриджет?
Занавес. Антракт.
17
Смотритель опоздал.
Слишком долго оттягивал он выяснение, скажем казенно, личности Елизаветы, не предполагал даже, что она может оказаться кем-то, кто не просто бродит где-то неподалеку от «игрового поля»…
(это-то он как раз предполагал)…
на котором Игроки пока еще только разминаются, еще не заиграли всерьез, хотя мяч уже вброшен, но сама она — из их общества, из их круга, а если учесть все, что она делала и делает для Игры…
(или для Проекта — по терминологии Службы)…
то получается — она и есть Главный Игрок.
И сам себя спросил (это уже в обычай у него вошло: с самим собой разговаривать): а кто ж тогда Уилл?
Елизавета, оказавшаяся Бриджет, стояла перед тремя Игроками…
(четвертый и пятый, то есть Смотритель и Шекспир, — не в счет, потому что они не могли принять участие в мизансцене, они оказались зрителями, или если уж Игра — то запасными)…
стояла внезапно раскрасневшаяся, но не от замешательства или, не дай бог, стеснения, а единственно от злости: как это в ее адрес (в ее!) какие-то молодые идиоты позволяют высказывать недовольство? И не важно, что недовольство — и то опосредованно, всего лишь повышенным тоном — высказал один Рэтленд. Остальные-то не одернули зарвавшегося… а собственно, кого — зарвавшегося?., выходит, что братца единоутробного, выходит, что не Елизавета она никакая, а истинно Бриджет, которая совсем недавно, полгода не минуло, отказала явившемуся к ней с предложением руки и сердца Саутгемптону, отчего его «Ах!» и произросло только что. И Бедфорду тоже отказала. Но он сюда не явился, а то было бы два «Ах!».
— Какое тебе дело, где и с кем я провожу свое время? — Тон у Елизаветы, то есть у Бриджет, был не ниже (если не выше), чем у брата. — Я достаточно взрослый человек, чтобы самостоятельно выбирать себе круг общения.
— Это вот это — круг? — не слишком литературно, но зато язвительно спросил Рэтленд.
Тут уже граф Монфсрье счел просто необходимым для себя — вмешаться и одернуть юнца.
— Я что-то неправильно расслышал, граф? — Он даже на «вы» перешел с милым дружком Роджером, в английском этот переход интонационно очень заметен. — По-моему, вы усомнились в том, что мое общество достойно вашей сестры. Я правильно вас понял?
Ну и в голосе — металл, ну и рука — к не существующей в данный момент на боку шпаге.