Тенденция к имущественному уравнению явно обнаруживается в реплике одного из восставших горожан в «Кориолане»: «…Все добро — у патрициев. Нас могло бы спасти одно то, что богачам уже в горло не лезет. Если бы они отдали нам объедки со своего стола… мы сказали бы, что нам помогли по-человечески…» («Кориолан», I, 1).
Однако то, что говорили представители низов, не имело моральной силы в глазах респектабельной публики. Поэтому обратимся к Лиру. Король, пусть безвластный и нищий, но именно потому ставший символом высшей нравственности,— разве он не заявил:
Богач надменный! Стань на место бедных,
Почувствуй то, что чувствуют они,
И дай им часть от своего избытка
В знак высшей справедливости небес.
«Король Лир», III, 4
Наконец, вспомним кредо Тимона Афинского: кто он — олицетворение феодального мотовства или выразитель евангельской притчи «дарение — благо» — в данном случае безразлично, важно лишь, какой смысл «его слова» приобретали в Англии тех дней:
…И что мы можем назвать своей полной собственностью, если не имущество наших друзей? О, какое драгоценное утешение заключается в мысли, что такое множество людей может, подобно братьям, располагать состоянием друг друга!
«Тимон Афинский», I, 2
Итак, уравнительные идеи, которые в первых произведениях Шекспира проповедовали представители низов, в период зрелости драматурга исходят из уст «прозревших» представителей верхов. Правда, в последнем случае перед нами скорее мотивы евангельской благотворительности, нежели свидетельство осознания несправедливости существующего строя. Но вот другой пример: мысль об идеальном устройстве общества, высказанная представителем «правителей», оказавшимся (в результате бури) на пустынном острове. Гонзало («старый честный советник короля неаполитанского») говорит:
И королем бы здесь я стал, то, что бы
Устроил я?… Устроил бы я в этом государстве
Иначе все, чем принято у нас.
Я отменил бы всякую торговлю,
Чиновников, судей я упразднил бы…
Я б уничтожил бедность и богатство,
.Здесь не было бы ни рабов, ни слуг…
Ни прав наследственных, ни договоров,
Ни огораживания земель.
«Буря», II, 1
Перед нами противопоставление справедливого строя («возможного» на «неведомом острове») подразумеваемому несправедливому строю (на родине). Упоминание об огораживаниях как об одном из наиболее вопиющих воплощений этой несправедливости весьма характерно. И хотя в мечтаниях Гонзало нетрудно разглядеть мотивы, почерпнутые из описаний быта «дикарей» в новооткрытых землях, тем не менее как они созвучны «Утопии» Мора!
Наконец, вспомним восклицание Имогены в пьесе «Цимбелин» (III, 6):
О, если бы на земле существовали
Такие короли, под чьим господством
Исчезли б рабство, голод и нужда,
Дворцы такие, где одна лишь совесть
Мерилом бы величия служила.
Разумеется, контекст этих идей от пьесы к пьесе меняется, меняются и «эпоха», к которой они относятся, и «география» их распространения. Не сомневаемся, анализ этих идей в контексте надлежащих драм выявил бы не только разнородность обстановки, которой они были навеяны, но и различия их по существу. Однако сама возможность «составить» цепочку социально-утопических, уравнительных идей (первое упоминание которых мы находим в «Генрихе VI», а последнее — в «Цимбелине») приобретает важное значение для понимания специфики шекспировского историзма.
Итак, народные низы в хрониках Шекспира, даже когда они лишь словесно выражают свое отношение к происходящему на вершине власти,— великая историческая сила, в конечном счете — сила, решающая судьбы противоборствующих «партий». Постоянно исходящая от народа угроза активного вмешательства в ход исторических событий заставляет правителей действовать с оглядкой на него. Так или иначе — без «голоса народа» не происходит ни одно крупное событие в политической жизни страны. Но в то же время народные низы — сила стихийная; оказавшись на политической сцене, они тотчас же обнаруживают политическую незрелость, наивность. Характерно, что Шекспир в такой же мере отказывает восставшим низам в разумности действий (усматривая в последних лишь силу, разрушительную для государственного начала и, следовательно, с его точки зрения, столь же пагубную для блага самих восставших), в какой наделяет их высшей мудростью, когда они выступают в роли посторонних наблюдателей, судей политики власть имущих. В то же время сами низы отнюдь не склонны прислушиваться к устрашающим назиданиям «старшего брата» по поводу пагубности их действий: когда они оказываются на грани, за которой дальнейшее ухудшение уже невозможно, на грани отчаяния — они восстают. По этой причине всякое активное действие с их стороны может только вселять надежду на улучшение. Отсюда неустрашимость восставшего народа. И тем не менее не подлежит сомнению, что гуманистический идеал «гармонии в государстве», отразившийся в творениях Шекспира, основывался на сохранении и существующей монархии и унаследованного сословно-иерархического строя, при том, однако, непременном условии, чтобы этот строй базировался на принципе «взаимной полезности» и «добрососедства». В противном случае он теряет всякое разумное основание.
Глава VI
ХРОНИКИ В ЗЕРКАЛЕ ИСТОРИИ
Драма историй — неоценимая школа. Среди вещей, о которых человеку ради его же собственного блага следовало бы знать как можно больше, важное место занимает историческое прошлое народов. История! Как много мы хотели бы от нее узнать и, увы, как мало подчас она нам сообщает, как мало в состоянии сообщить!
Провалы исторической памяти огромны. Но что еще хуже это внедренные в память, сознательно или неосознанно, мистификации и легенды, занявшие место исторической истины. Мозаика из фрагментов подлинной истории и искусного вымысла, фиксация «преданий» в качестве «былого» и «достоверного» — как густо ими усеяны летописи отдаленных исторических эпох! Требуется огромный труд, чтобы, подобно расчищенной фреске на стене храма, открылся миру чистый лик исторической правды.
Известно, что одной из наиболее искусных легенд, включаемых до недавнего времени в «достоверную» историю Англии, являлась легенда о короле Ричарде III, правление которого совпало с завершающим этапом гражданской смуты — войны Роз. Портрет Ричарда, пути, которыми он шел к трону, его политика — все эти сведения, почерпнутые из хроник и перенесенные на страницы бесчисленных исторических повествований, рассматривались как нечто твердо и окончательно «установленное». И вдруг все это сооружение зашаталось…
Ричард III сценический
Если так случилось, что Ричард, герцог Глостер, а в последствии король Англии, являлся на протяжёнии столетий олицетворением самой демонической личности в Англии, то немаловажную роль в этом сыграл, несомненно, «Ричард III» Шекспира. Десятки поколений разноязычных зрителей (и, прежде всего, разумеется английских) усваивали шекспировскую трактовку этого характера, были потрясены лицемерием, коварством и цинизмом Ричарда-актера, его неслыханной жестокостью и дьявольским хладнокровием, его пренебрежением законами божьими и человеческими. Это историческое «образование» зрителей и читателей продолжается без малого четыре столетия. Неудивительно поэтому, что, если даже человек не очень сведущ в истории вообще и в английской истории в частности, он, тем не менее, о Ричарде III знает, и, знает, разумеется, по Шекспиру. Какие же исторические сведения преподносит зрителю шекспировская драма? Впервые мы сталкиваемся с Ричардом еще в “Генрихе VI”. Королева Маргарита, жена Генриха VI обращается к Ричарду со словами:
А ты не вышел ни в отца, ни в мать,
Но безобразный, мерзостный урод
Судьбой отмечен, чтоб тебя бежали,
Как ядовитых ящериц илы жаб.