об этом потомству, если бы не невежество тех, кто избрал для похвал
своему другу то, что является его наибольшим недостатком, и в
оправдание своего осуждения скажу, что я любил этого человека и чту
его память (хотя и не дохожу до идолопоклонства) не меньше, чем
кто-либо иной. Он действительно был по природе честным, откровенным и
независимым; он обладал превосходным воображением, прекрасными
понятиями и благородством выражений, которые изливал с такой
легкостью, что порой его необходимо было останавливать: Sufflaminandus
erat [его надо сдерживать. - Лат.], как говорил Август о Гатерии. Его
ум подчинялся его воле, вот если бы он мог управлять и им. Много раз
он неизбежно попадал в смешные положения, как в том случае, когда к
нему, исполнявшему роль Цезаря, один персонаж обратился со словами:
"Цезарь, ты несправедлив ко мне", а тот ответил: "Цезарь бывает
несправедлив, лишь имея к тому справедливую причину" и в других
подобных смешных случаях {Этой реплики нет в тексте "Юлия Цезаря",
вместо приведенных слов сказано: "Знай, Цезарь справедлив и без
причины // Решенья не изменит" (Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т.
5, с. 265). Вероятно, Шекспир или актеры изменили эту реплику в ответ
на замечания Джонсона и убрали из текста то, что может показаться иным
не нелепостью, а раскрывающим смысл парадоксом. Пьеса была впервые
напечатана в фолио 1623 г., очевидно, по тексту суфлерского
экземпляра.}. Но его добродетели искупают его пороки. В нем было
больше черт, достойных хвалы, чем заслуживающих прощения {14}.
"Он действительно был честным..." В устах Джонсона это высшая похвала.
Романтическая легенда сводит Джонсона и Шекспира с Рэли, Донном, Бомонтом и другими талантливыми и гениальными людьми в таверне "Сирена" на Бред-стрит, где рекой лились дорогая канарская мадера и речи, полные живости и тонкого остроумия. Предание столь прочно утвердилось в литературном фольклоре, что обезоруживает исследователя, однако, если он сам не слишком большой любитель пиршеств, он не может не заметить, что эти сборища в "Сирене" были запоздалым измышлением, игрой воображения биографов XIX в. (Рэли находился в заключении в Тауэре с 1603 г. и был освобожден уже после смерти Шекспира {15}). Однако Шекспир действительно знал эту таверну и ее радушного хозяина Уильяма Джонсона, виноторговца, у которого в 1613 г. были неприятности с законом из-за того, что он позволил своим посетителям съесть по кусочку мяса в постный день, когда разрешалось есть только рыбу. Уильям Джонсон принимал участие в качестве доверенного лица Шекспира в заключении его последней имущественной сделки {16}.
Некоторое время наш поэт проживал неподалеку от Бред-стрит к востоку от собора св. Павла.
В какой-то период, начиная то ли до, то ли после 1604 г. "г-н Шекспир... квартировал в доме" французского гугенота Кристофера Маунтджоя, изготовлявшего богато украшенные женские парики, в районе Криплгейт в северо-западном углу, образуемом городскими стенами. Возможно, Шекспир услышал о Маунтджое от своих друзей Филдов. Жаклин Филд могла познакомиться с мадам Маунтджой во французской церкви в Лондоне. Кроме того, с 1600 г. Филды жили на Вуд-стрит, неподалеку от дома Маунтджоев. Этот дом представлял собой основательное строение с лавкой в нижнем этаже и жилыми комнатами наверху и был расположен на северо-восточном углу улиц Монксуэлл (Маггл) и Сильвер-стрит. На карте, составленной около 1550 г., в принятой тогда манере изображен дом с двумя шпилями и карнизами, выступающими над фасадом лавки.
На противоположном углу улицы стоял "большой дом, построенный из камня и деревянных балок", называемый теперь "домом лорда Виндзора", а в прежние времена принадлежавший семейству Нэвел {17}. На Сильвер-стрит [Серебряной улице], названной так потому, что там обитали серебряных дел мастера, были "разные красивые дома". Чуть ниже по дороге стояла приходская церковь св. Олива, "небольшая церквушка без единого заслуживающего внимания памятника". В этом районе находились помещения нескольких городских ремесленных гильдий - брадобреев-хирургов, галантерейщиков и (чуть дальше) торговцев свечами. Кроме того, здесь были их богадельни, обеспечивающие кров и скудное вспомоществование одряхлевшим членам гильдий. Шекспиру ничего не стоило добраться пешком до своих друзей Хеминга и Кондела, проживавших в соседнем приходе пресвятой девы Марии в Алдэрмэнбери, где эти актеры-пайщики были столпами местной религиозной общины: Кондел был церковным старостой, а Хеминг - его помощником. Если мещанская респектабельность надоедала нашему драматургу, он мог спуститься по Вуд-стрит или Фостер-Лейн к паперти собора св. Павла, где на прилавках книготорговцев выставляли новейшие книги и где он мог послушать в среднем нефе собора "странный шум или гул, - смесь речей и шагов проходящих", - этот "тихий рев или громкий шепот человечества".
Кристофер Маунтджой преуспевал в изготовлении женских париков для благородных дам (сама королева однажды была его клиенткой), украшенных золотом, серебром и драгоценными камнями. Сильвер-стрит была центром торговли париками. "Все ее зубы сделаны в Блэкфрайарзе, - замечает в "Эписине" Джонсона капитан Оттер, - обе брови - в Стрэнде, а волосы - на Сильвер-стрит". Мат дам Маунтджой, как и подобало супруге из елизаветинских комедий о горожанах, была в тайной любовной связи с неким Генри Вудом, торговавшим шелками, бархатом и сукном на улице Свон-Элли, неподалеку (вдоль по Коулмен-стрит) от Сильвер-стрит. Мы знаем об этом романе, так как мадам Маунтджой, забеременев, консультировалась с доктором-магом Саймоном Форманом. Заметка в формановском журнале для записей звучит довольно загадочно: "Мэри Маунтджой скрывает". Вот сюжет для продолжения "Виндзорских насмешниц".
Тревога насчет беременности оказалась ложной, мадам Маунтджой и господин Вуд не завели, как они одно время подумывали, общую лавку, и брачный союз четы Маунтджой остался прочным {18}. У них была единственная дочь Мэри. Она помогала им в лавке вместе с подмастерьями. В марте 1598 г. Маунтджой навестил Формана, чтобы маг сообщил ему, пригодны ли к делу его подмастерья, и мудрый маг записал их имена, исказив их на французский лад: Ги Астур и Уфранк де ла Коль. Был еще третий подручный, Стивен Белотт, сын вдовы-француженки, чей второй муж, Хамфри Фладд, известный как "один из королевских трубачей", определил Стивена к Маунтджою. После того как кончился срок его ученичества, Стивен отправился повидать мир, но вскоре вернулся на Сильвер-стрит, где ему положили постоянное жалованье. Шекспир, проживавший тогда в этом доме, был втянут в семейную драму, участниками которой были чета Маунтджой и их бывший подмастерье. Мы знаем об этом, поскольку через восемь лет, на исходе весны 1612 г., поэт приехал из Стратфорда в Лондон, чтобы участвовать в качестве свидетеля на процессе "Белотт против Маунтджоя" в Суде по ходатайствам.
В его показаниях изложена история сватовства и последующие события. Холостяк Белотт был подходящей партией. По общему мнению, он вел себя безупречно на службе у Маунтджоя. Шекспир показал, что Стивен "вел себя хорошо и честно", а также "был хорошим и прилежным работником у своего хозяина", хотя Маунтджой (как слышал Шекспир) не утверждал, "что он получал большую выгоду и доход от услуг вышеназванного истца". Однако Маунтджой "относился... с большим расположением и доброжелательством" к молодому человеку. Мастер по изготовлению париков и его жена уже видели, как их трудолюбивый подмастерье станет их зятем, и поощряли "те знаки расположения, которые, по словам Джоан Джонсон, служившей в то время в доме, выказывали друг другу дочь ответчика Мэри и истец". Джоан продолжает: "И насколько она помнит, ответчик уговаривал и посылал г-на Шекспира, который проживал в их доме, склонить истца к оному браку". Услуги свата были необходимы, поскольку Белотт, будучи практичным человеком, заботился о более выгодных условиях брачного контракта. Дэниел Николас, друг дома, сообщил некоторые подробности:
Шекспир рассказал свидетелю [то есть Николасу], что ответчик
[Маунтджой] говорил ему, что, если истец [Белотт] женится на его
дочери Мэри, он даст ему, истцу, некоторую сумму денег за ней в