В.К.: А из чего видно, что Онегин служил в армии, и что это было уже после сцены в будуаре Татьяны? Николаев, например, утверждает, что Онегин в армии вообще не служил.
А.Б.: В данном случае свое опрометчивое заявление он сделал лишь для того, чтобы убедить читателей газеты, что гвардии полковник Катенин не мог быть выведен в романе в образе Евгения Онегина. Но в тридцать седьмой строфе все той же Первой главы черным по белому подается информация о биографии Онегина из "будущего" – того самого, о котором еще в 1967 году поставил вопрос Бочаров:
То есть, после отказа Татьяны Онегин не просто отслужил в Отечественную, а был кадровым военным (более подробный разбор – в моей книге "Прогулки с Евгением Онегиным", ее текст есть в Интернете).
В.К.: Но если хронология событий в романе такова, как вы утверждаете, то в тексте самого романа должна содержаться информация для ответа на любой "хронологический" упрек ваших оппонентов. Другими словами, текст должен быть самодостаточен.
А.Б.: Так оно и есть. Судите сами.
"Риторический вопрос Баркова о рожковой музыке на берегах Невы, – пишет, например, Николаев, – Алешина справедливо характеризует как "вопрос ни о чем". Слово "рожок" стоит в единственном числе – при чем здесь оркестр рожковых инструментов? Кстати, рожок упоминается и в четвертой главе, где на нем играет пастух: почему и по этому поводу Барков не завел разговора об оркестре?"
Потому и не завел, что на нем играет пастух. А на берегах Невы пастухи не играли. Читать стихи надо уметь. И не мешало бы знать исторический контекст. Слово "рожок" стоять могло только в единственном числе, потому что звучать мог только один рожок. Николаев, говоря о "крепостном роговом оркестре, куда в числе прочих инструментов входил и рожок", не ведает того, что в этом оркестре Шереметевых никаких "прочих инструментов" просто не было – только рожки, каждый настроенный только на одну ноту!
Представьте себе оркестр, в котором каждый из музыкантов может извлекать из своего инструмента только одну единственную ноту! Причем делать это не на фоне музыкального сопровождения, а в паузах, которые открываются только для него одного. Если бы Николаев судил не понаслышке, то о "прочих инструментах" так безапелляционно не написал бы никогда – ведь не запомнить такую уникальную деталь просто невозможно.
Или другой пример. Вот Николаев вслед за Алешиной пишет: "Из того, что Зарецкий попал в Париж как пленный и, очевидно, был возвращен на родину после Тильзитского мира, вовсе не следует, что он не мог потом войти туда же в качестве победителя (как это сделал его предполагаемый прототип Федор Толстой), т. е. что действие происходит заведомо до начала новой войны с Наполеоном в 1812 году."
"Потом" – вполне мог, и об этом можно только гадать. Чем Николаев и занимается, даже не пытаясь скрыть это. Но все дело в том, что этого "потом" нет у Пушкина: в романе идет речь только о пленении. А выдвигать в качестве аргумента домыслы – так можно договориться до чего угодно, в том числе и до того, что "заведомо" может следовать из "очевидно". Кстати сказать, если бы Зарецкий "потом" побывал в Париже, Пушкину пришлось бы разделить в тексте две военные кампании, обойти такое упоминание было бы невозможно.
В.К.: Неужели у ваших противников нет ни одного аргумента, заслуживающего внимания?
А.Б.: Я не нашел – хотя хотел бы найти.
В.К.: А их замечания по поводу Наполеона?
А.Б.: Ну, то, что пишет Николаев по поводу "наполеоновской легенды" и бюста Наполеона в "модном кабинете" Онегина, – скорее постыдный курьез, чем аргумент. Смотрите: "Хотя отношение Пушкина к бывшему французскому императору было довольно противоречивым, узнав в 1821 году о смерти Наполеона, он посвятил его памяти стихотворение, которое заканчивалось знаменитой строфой:
И такие настроения разделяли многие", – завершает этот пассаж Николаев. Вот так – черным по белому, ничтоже сумняшеся, уверенный, что постиг содержание произведения Пушкина: именно "посвятил памяти", причем в рамках "наполеоновской легенды". А мы и не знали, что, оказывается, Пушкин такой непатриот – вона как светлую память супостата чтит… того самого, из-за которого сгорела Москва вместе с тем домом, где родился сам Пушкин… Это же просто открытие новой грани в биографии и воззрениях Национальной Святыни!
Видимо, Николаев начитался Т.Цявловской, которая назвала это стихотворение одой, хотя оды пишут во здравие, а эти стихи – за упокой. На самом же деле этот стихотворный памфлет гениально пародирует форму античной заповеди, которая в нашем обществе является незыблемым законом: "О покойных только хорошее, или ничего". Пушкин и пишет о супостате "только хорошее", но как пишет! И вот на этом этюде вчерашним зубрилам-отличникам как раз бы и учиться читать и понимать Пушкина. И только после этого браться судить о содержании более "крупных форм" типа "Евгения Онегина".
В.К.: Я и не зубрила, и не отличник, но, честно говоря, мне было бы интересно услышать, как вы понимаете это стихотворение…
А.Б.: Уже первые строки: "Чудесный жребий совершился: Угас великий человек" содержат указание на то, как действительно Пушкин относился к "наполеоновской легенде". Назвать смерть "великого человека" (да еще сопровождая это словом "угас") "чудесным жребием" – это ли не сарказм?! Подчеркиваю: в первой строке!
А вот начало второй строфы: "О ты, чьей памятью кровавой Мир долго, долго будет полн…" Выходит, Пушкин действительно посвятил это стихотворение именно "памяти" Наполеона, только память-то – "кровавая"; а вот концовка второй строфы: "Над урной, где твой прах лежит, Народов ненависть почила, И луч бессмертия горит". Вон, оказывается, какое у Бонапарта "бессмертие": в форме "ненависти народов".
Третья строфа:
Ничего себе "память"! По Пушкину, Наполеон своей "роковой силой" "обесславил землю", его знамена "шумели бедой" для тех, на кого он "налагал ярем державный" (то есть, Наполеон приносил порабощенным народам беду). И так далее – в каждой строфе (а их всего – 15) подбором положенных по случаю торжественных слов Пушкин превратил эпитафию в анафему.
И вот всю эту оценку кровавых деяний Наполеона Пушкин завершает "знаменитой" строфой, значение которой Николаев понял с точностью "до наоборот": мнимую "хвалу" супостату Пушкин возводит за то, что тот дал русскому народу возможность освободить от него Европу.
Никогда не поверил бы, что можно вот так извратить суть в этом, в общем-то, довольно тривиальном (с точки зрения постижения содержания) для любого старшеклассника случае.
В.К.: Хотелось бы мне, чтобы хотя бы моей внучке довелось услышать в школе такой разбор пушкинского стихотворения – ведь его стихи надо уметь читать!
А.Б.: Именно такое неумение читать стихи и привело к тому, что "оппоненты" наговорили кучу чепухи по любому вопросу, какой бы они ни взялись обсуждать. Вы только посмотрите, сколько и с каким пафосом и апломбом Алешина с Николаевым нагородили по поводу "злополучной Макарьевской ярмарки", где я допустил возможность двойного толкования, хотя это допущение – всего лишь попытка снисходительного отношения к невежеству моих оппонентов.
В.К.: Но, может быть, в таком случае снисходительность и не нужна – и даже вредна? Давайте уж, раз мы снова упомянули Макария, расставим, наконец, все точки над ё. Вот передо мной текст статьи Николаева. Солидаризируясь с Алешиной и ссылаясь на набоковское примечание к этому месту в "Онегине" ("Упоминание о знаменитой Макарьевской ярмарке в Нижнем, куда в 1817 году ее перенесли из Макарьева, города в шестидесяти милях к востоку."), Николаев пишет: