Письмо короткое, но удивительно емкое, выверенное до каждого слова – и каждым словом обращено не к Бенкендорфу, а к царю.
В.К.: Характерный для Пушкина эпиграмматический ход: сказать все, что думаешь, практически в глаза обидчику, формально обустроив все так, будто речь о другом человеке.
Н.П.: Ну да, и, понимая, о ком и о чем идет речь, Бенкендорф должен был стать невольным посредником в передаче этой эпиграммы. Но письмо не было отослано Бенкендорфу (да это тогда и не входило в планы Пушкина) – оно было лишь показано Жуковскому, чтобы испугать его и заставить организовать встречу Пушкина с царем. Жуковский пришел в ужас (это видно из оставленного им письменного свидетельства) и на этот раз такую встречу тут же организовал – через два дня, 23 ноября. Впоследствии письмо Бенкендорфу было отправлено в Третье отделение Жуковским – он обнаружил его оригинал среди бумаг Пушкина через две недели после смерти поэта. Оно было засекречено вместе с другими материалами и даже не передано в Комиссию военного суда, учрежденную при лейб-гвардии конном полку по факту дуэли Дантеса и Пушкина. Однако при всей засекреченности процедуры расследования по России разошелся «самиздат», содержавший свод документов, объясняющих обстоятельства дуэли и смерти Пушкина, где под №2 числилась точная копия письма Пушкина к Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года – при том что подлинник письма обнаружился лишь через четверть века. Совершенно очевидно, что Пушкин обеспокоился тем, чтобы письмо не пропало и обязательно всплыло.
И, наконец, четвертый документ – преддуэльное письмо. Оно общеизвестно, а здесь для нас важен следующий абзац:
«Поведение вашего сына, – пишет он Геккерну, – было мне давно известно и не могло оставить меня равнодушным. Я довольствовался ролью наблюдателя с тем, чтобы вмешаться, когда почту нужным. Случай, который во всякую другую минуту был бы мне крайне неприятен, пришелся весьма кстати, чтобы мне разделаться: я получил анонимное письмо.»
По Пушкину, не письма явились катализатором вызова на дуэль, а наоборот, решение «разделаться» «случайно» совпало с получением письма! Какая, однако, удача – эти самые письма, подвернувшиеся в нужный момент! Главное, – эти письма в тот момент были нужны ему одному и никому больше, потому что, как я уже говорил, сложившийся расклад устраивал всех (включая и его жену), кроме самого Пушкина! Каков мистификатор!
В.К.: Что, с вашей точки зрения, сказал Пушкин царю при втором, последнем разговоре, если тот санкционировал убийство – пусть просто закрыв на него глаза? Ведь царя, как вы сами сказали, ситуация устраивала, в то время как дуэль ситуацию взрывала.
Н.П.: Здесь мы вступаем в область домыслов – хотя попытаться реконструировать этот разговор хотя бы в общих чертах можно. Я думаю, что поведение Пушкина, стремившегося вырвать жену из дворцового круга, не устраивало Николая, поскольку тот не на шутку влюбился в Наталью Николаевну. Он пытался успокоить Пушкина в первом разговоре 23 ноября, но оба остались при своих намерениях. Поэтому, когда Пушкин спровоцировал вторую встречу, за 3 дня до дуэли, скорее всего, оба были готовы идти до конца. Отсюда следует, что Пушкин жестко высказал царю в глаза все, что он думал по его поводу, и в этом разговоре император попросту струсил. Местью за этот пережитый в разговоре страх и стало прямое участие в убийстве, но рефлексия по поводу пережитого страха и сознание вины не оставляли Николая до смерти – это хорошо видно по его «воспоминаниям» об этом разговоре.
В.К.: Ну, что ж, это только еще раз подтверждает, что Пушкин вполне осознанно шел на смерть.
Николай Яковлевич, а почему вы считаете, что ни один ученый совет не рискнул бы провести вашу защиту? По-моему, логика вашего анализа безупречна.
Н.П.: В том-то и дело, что с опубликованием «Игры» начинается другая логика. Я точно знаю, что на книгу профессиональными литераторами были написаны развернутые рецензии в «Труд» и «Литературную газету», но и там, и там рецензии зарубили. Сначала я не понимал, почему, а после некоторых событий понял, что это закономерно.
В январе месяце ко мне обратилась группа сотрудников Института мировой литературы (ИМЛИ) с предложением провести у них семинар с обсуждением моей книги, которая их очень заинтересовала. Я согласился с условием, что будет приглашено телевидение. Мы договорились на 19 февраля, я дал им штук тридцать экземпляров книги, чтобы побольше народа прочли и приняли участие в обсуждении, и договорился на телевидении. За три дня до назначенного срока мне позвонил из ИМЛИ сотрудник, назвавшийся руководителем отдела, и сказал, что он прочел книгу с огромным интересом, что обсуждение, конечно же, проводить надо, но что они просят перенести дату семинара на несколько дней, чтобы как можно большее число сотрудников успели прочесть книгу. Я сказал, что у меня могут возникнуть сложности с телевидением, но что я постараюсь передоговориться. Он должен был позвонить мне, чтобы окончательно определить дату. У нас на дворе – конец мая, а я так и жду звонка.
В.К.: Я догадываюсь, что там произошло. Но что вы сами-то знаете об этом, коли уж вы считаете, что эти события закономерны?
Н.П.: Мне рассказали, что объявления о семинаре, которые расклеили сотрудники, с самого начала договаривавшиеся со мной, в институте срывали, а 15 февраля, накануне звонка упомянутого «руководителя отдела», председатель пушкинской комиссии В.С.Непомнящий на заседании комиссии заявил, что этот семинар проводить нельзя, потому что моя книга вредна.
В.К.: Какая прелесть! А костерок из ваших книг он не предложил развести?! Но знаете, вы меня не удивили. Я даже теперь могу с некоторой гордостью процитировать самого себя – из статьи в «Новых известиях» двухлетней давности, где речь шла о книге А.Н.Баркова «Прогулки с Евгением Онегиным»: «Однако самая серьезная наша проблема, которую обнажает Барков, – это наши официальные институты: Пушкинский Дом, Институт мировой литературы… Его исследования убийственны для них в открытой дискуссии, и потому его открытия будут замалчиваться – точно так же, как долгие годы замалчивались открытия пушкиниста Александра Лациса.» Похоже, вы попали в дурную компанию!
Н.П.: Ну, попасть в такую компанию для меня – честь! Замечательную книгу Лациса я прочел с наслаждением, а перед Барковым я просто снимаю шляпу…
В.К.: К сожалению, он не сможет это увидеть: Альфред Николаевич скончался 4 января этого года.
Н.П.: Вот это – большая потеря для всех нас. Должен сказать, его «Прогулки с Евгением Онегиным» – самая серьезная книга о Пушкине, какую я когда-либо читал. Я не филолог и не берусь судить о ее теоретической части, но все остальное – просто блистательное пушкиноведческое исследование! Я думаю, что книги и Баркова, и Лациса необходимо издавать массовыми тиражами.
В.К.: Да, я тоже так считаю. И думаю, что эти книги вместе с вашей в конечном итоге изменят ситуацию в пушкинистике, превратившейся в государственную кормушку, около которой толпятся «дежурные пушкинисты». Кстати, я понимаю, почему ваши книги «вредны» для тех, например, кто хочет продолжать врать о богоискательстве Пушкина, и тут Непомнящий не одинок. И.Л.Сурат, выстроившая на этом свою диссертацию, даже вынуждена была выступить по телевидению после моей публикации «Почему Пушкин плакал»: мол, да, Пушкин в последние дни взял дело в свои руки и повернул его так, что дуэль стала неизбежной, мы не знаем, почему он это сделал, – ну, и не надо в этом копаться! Ваша книга «вредна» и для тех, кто спекулирует на «чистосердечии» и «наивности» Натальи Николаевны – тут уж у нас создана целая литература, и кто только не пролил слезу над ее горемычной судьбой, вплоть до руководителя Пушкинского Дома Н.Н.Скатова, едва ли не рыдавшего по этому поводу на одном из наших государственных телевизионных каналов! Или для тех беспардонных «пушкинистов», кто с экранов телевизоров вещает, что «если бы Натали не влюбилась в Дантеса и не было бы дуэли, Пушкин так и остался бы заурядным поэтом XIX века». А для кого еще, с вашей точки зрения, «вредна» ваша книга?