Последняя игра является игрой в Короля и Свободу. Тюрьма — последний театр, где нужно быть одновременно и актером и зрителем, где выживание зависит от воображения, которое заставляют — наперекор всему — отнести самую мрачную, самую тайную и самую уединенную из сцен в просторный мир, чтобы на мгновение вдохнуть запах человеческого на открытом воздухе, даже если это тотчас же повлечет за собой новое отчаяние и еще более ужасное. Король Ричард II — в высшей степени и до одержимости король-актер театральной истории-пьесы.
Думается, что примерно один год отделяет «Ричарда II» (1596) от «Генриха IV», ч. 1 (1596–1597), первой части диптиха, посвященного царствованию узурпатора. Две пьесы, формирующие оставшуюся часть тетралогии, следуют с годичным интервалом: «Генрих IV», ч. 2 (1596–1597) и «Генрих V» (1597–1598). Эта равномерная прогрессия указывает на ясность замысла, распределенного на три года, и то, что композиция на этот раз следует исторической хронологии; а также показывает, что Шекспир — единственный автор произведения.
Время, являющееся самой субстанцией истории, с особым пристрастием допрашивает актера истории. Возвращаясь к своему прошлому, Ричард II в тюрьме обвиняет себя за то, что транжирил время, и говорит, что время превращает его в часы страданий, где думы и стоны отсчитывают минуты. С вопросом о времени выходит на сцену Фальстаф, ключевой персонаж всей средней части тетралогии. Впрочем, он не выходит на сцену, он уже там: спит на скамье; он зевает, потягивается и спрашивает у принца — наследника Генриха, старшего сына Генриха IV: «Скажи-ка. Хел, который теперь час, дружище?». Пустота такого вопроса, заданного таким человеком, вызывает эту шутку-диатрибу принца:
Принц Генрих
У тебя, я вижу, до того ожирели мозги от старого хереса, от обжорства за ужином и от спанья на лавках после обеда, что тебе невдомек спросить о том, что тебя кровно касается, На кой черт тебе знать, который час? Вот если бы часы вдруг стали кружками хереса, минуты — каплунами, маятник — языком сводни, циферблат — вывеской непотребного дома, а само благодатное солнце — пригожей горячей дев кой в платье из огненной тафты, — тогда, я понимаю, тебе был бы смысл спрашивать, который час.
На первый взгляд есть столько отличий между часами несчастья Ричарда II и вожделенными и чувственными часами Фальстафа. При лучшем рассмотрении разница уменьшается. Перед нами две картины растранжиривания времени, если взять выражение монарха, находящегося в тюрьме. «Мало времени», — говорит эпилог «Генриха V», чтобы описать царствование последнего монарха тетралогии. В конечном итоге именно время побеждает и съедает все. Фальстаф не хочет этого знать. В сравнении с тем, что показали нам исторические пьесы до сих пор, он — другой способ рассмотрения философии, морали, истории. Он — антиэпопея. Богатство пьесы «Генрих IV» заключается в этой дуальности стиля и мысли, которая показывает сближение жизни и ее истории.
Это организовывается вокруг персонажа принца Хела, имеющего, в общем, двух отцов: отца родного, который теряет уже надежду когда-либо увидеть своего сына остепенившимся, чьи шалости ему напоминают провокации Ричарда II, которого он сверг; и Фальстафа, обучающего его, как отрезать кошельки, обкрадывать королевскую казну, обставлять самых высоких представителей правосудия, посещать плутов и шлюх. Эта дуальность отцовской инстанции не без напоминания о могущественной дихотомии «Бог/ Дьявол», но это только потому, что последний является архетипом любой противопоставляющей схемы. В сцене со сменой ролей («Генрих IV», ч. 1, II, 5) тавер-па миссис Куикли — главный квартал Фальстафа в Лондоне — становится в импровизированной мизансцене тронным залом, где король и его сын противостоят друг другу. Первое время по требованию Хела Фальстаф изображает короля…