Вторая фаза отношений между Калибаном и вновь прибывшими на остров отмечена ненавистью. Этот новый тип обмена имеет две принципиальные черты: неравенство в результате магического могущества Просперо и то, что теперь этот обмен не межкультурный, а интеркультурный. Калибан потерял возможность обмена чем-либо, принадлежащим его культуре. Он образец прямой и полной ассимиляции.
В лаборатории Просперо протекает экстраординарный эксперимент. Речь идет не о том, чтобы научить кого-либо говорить, а привить культуру созданию, встреченному случайно в его природной среде. Просперо и Миранда обучают Калибана концептуальному мышлению через язык. Он входит в мир понятий, вне которых страдание и лишение свободы являются только болезненным опытом, с понятиями же они становятся предметом жестоких бесконечных размышлений, отягощающих жизнь жертвы. Он выучил язык и из этого извлек единственную выгоду — возможность проклясть свою судьбу.
В «Буре» Шекспир использует два главных заимствования из «Эссе» Монтеня в переводе Джона Флорио, опубликованного в 1603 году. Речь идет о размышлении вслух Гонзало по поводу утопического управления на острове (II, 1), размышлении, навеянном эссе XXXI «Каннибалы» и заявлением Просперо, по словам которого «…Разум благородный против гнева, / Великодушье подвиг выше мести» (V, 1). Влияние Монтеня в последнем отрывке долго не обнаруживали и открыли только в 1935 году. Шекспир вкладывает в уста Просперо чувство Монтеня о том, что добровольное сдерживание наших страстей обнаруживает добродетель.
Размышления Гонзало производят впечатление, что Шекспир работает над пьесой с открытой книгой на столе. Из «Эссе» он воспроизводит двенадцать или тринадцать феноменов, характеризующих состояние вещей у народов Нового мира, заставляя свой персонаж мечтать о введении этого порядка вещей на своем острове.
Нас интересует вопрос, предназначена ли манипуляция с «Эссе» Монтеня только для дискредитации Гонзало, или же она нацелена через Гонзало на саму философию Монтеня. В книге «Шекспир и Овидий» Джонатан Байт заявляет, что Шекспир не верит в миф о Золотом веке, найденном в Новом мире, населенном благородными каннибалами, и что неразвитость Калибана, врожденная или нет, распознается в его претендовании на остров в качестве наследства. Мы полностью принимаем это утверждение, но добавляем, что Шекспир относился к Золотому веку как к уважаемому им мифу, а у Монтеня он вызывал презрение. Конфронтация между Шекспиром и Монтенем, как она нам представляется, не имеет ничего общего со столкновением. Как нам кажется, речь скорее шла со стороны Шекспира о проникновении в философию Монтеня для определения того, совершенно или нет существование «дикарей». Последняя манипуляция, которую мы хотим рассмотреть с точки зрения политической или культурной предпосылки пьесы, появляется в высокой оценке, даваемой Мирандой вновь прибывшим:
Не была бы преувеличена важность этого традиционного замечания о серьезности ошибки в суждении. В момент, когда Миранда говорит, она имеет перед своими глазами узурпаторов и убийц во власти. Конечно, Шекспир мог разыграть фарс с одним из этих персонажей, но не верится, что речь идет об иронии ad feminam.
Слова Миранды повторяют фатальную ошибку, совершенную всеми народами Нового мира, которые судили о нас по нашему добродушному виду и нашим заверениям в добрых намерениях, чтобы очень быстро оказаться подчиненными и истребленными алкоголем и оружием Старого мира. Произведенный Шекспиром переход от ошибки «дикаря» к ошибке цивилизованного человека имеет большое значение. Он говорит о том, что ошибка, совершенная «дикарями», принявшими колонистов с распростертыми объятьями, не является, как можно было бы подумать, результатом природного недостатка ума. Европейская культура, представленная Мирандой, также способна ошибаться. Параллель между Калибаном и Мирандой является тонким приемом показать, что везде человечество объединяет погрешимость. Мир повсюду слишком стар, чтобы мог существовать Золотой век.
Так и напрашивается рассмотрение «Бури» как последней пьесы Шекспира, как духовного завещания волшебника, как его прощание с театром! Что он сделал в течение немногим более двух десятков проведенных в Лондоне лет? Он создал воображаемые, несуществующие миры, как те формы, которые прочитывают в облаках желающие мечтать. Неизбежно этот театр, едва ли половина которого была напечатана — и часто плохо, — однажды растворится и исчезнет. Просперо описывает Фердинанду, который побывал на маске, это рассеивание спектаклей и мира, отражением которого они являются:
Все имеет конец. Просперо, напоминающий о силе своего искусства, способного затмить полуденное солнце, распустить ветры и бури, потрясти мир до основания и заставить мертвых выйти из своих могил (V, 1), заявляет сразу же после того, как он довел своих врагов до тупика, что он хочет уничтожить свои возможности:
Не исключено, что в Просперо, отрекающемся от своих магических атрибутов, Шекспир отказывался от драматического искусства. Это красивая романтическая картинка, и может быть, в самом деле Шекспир намеревался избавиться от законов драматического созидания, где его вклады становились более редкими. Драматургу оставалось написать три пьесы, которые будут созданы в соавторстве, и даже если он впредь будет проводить больше времени в Стратфорде, многочисленные свидетельства говорят, что он все еще часто будет посещать столицу. Лондон еще больше закрепляется в его мыслях, когда через два года после написания «Бури» весной 1613 года он покупает помещение привратника в Доминиканском монастыре. Человек, вкладывающий деньги, вкладывает туда и душу даже вопреки своему сердцу. Шекспир еще не закончил ни с театром, ни со столицей.
«КАРДЕНИО»