Шекспировская Катарина — сильная и страстная натура. Ее строптивость действительно принимает вид необузданный и неистовый: она сущий чорт в юбке. Недаром «Катариной проклятой» зовут ее в околодке. Но вместе с тем строптивость не является ее природной чертой: это, так сказать, ее настроение, ее «юмор», как говорили в эпоху Шекспира. И вот Петручио, поняв натуру Катарины, устраивает пародию на ее «юмор»: «Он побеждает ее ее же собственным юмором», как говорит о Петручио один из его слуг, Питер. Петручио «разыгрывает» Катарину, и в этом «розыгрыше» принимают участие все его слуги, начиная с умного карлика Грумио. И, увидав саму себя в карикатурном зеркале, Катарина отказывается от своего «юмора», от своей строптивости и в конце комедии произносит монолог, в котором заявляет, что жены должны повиноваться мужьям и служить им. Следует ли отсюда, что Шекспир разделял взгляды, выраженные в этом монологе? Не в этом здесь дело. Ведь этот монолог произносит Катарина, а не Шекспир. Дело здесь в том, что сильная и страстная натура, неистовая строптивица, оказалась в конце концов очень мягким и покладистым человеком. Вот сестра ее Бьянка — прямая ей противоположность. С виду она — сущий ангел. Но не успела она выйти замуж, как при всех называет мужа дураком. Она-то и есть настоящая строптивица. Одним словом, используя типичную для Шекспира терминологию, «одежда» не соответствует «природе».
Эта тема в будущем нашла у Шекспира свое углубление и развитие. Мы найдем ее и в трагедиях. Под внешностью черного Отелло бьется благородное сердце, а под приветливой внешностью «честного» Яго скрывается черное предательство. Разве не та же тема слышится и в «Короле Лире»? Старый король как бы закутан в «одежду» ложного мировоззрения. Но в ночной степи он срывает с себя одежды — типичная для Шекспира символика — и видит неприкрытую правду действительности, страшное лицо жестокой эпохи. Гамлет не случайно так скромно одет среди блестящей толпы придворных. Он отрицает все внешнее, показное, все, что только кажется, но чего на самом деле не существует. Когда королева спрашивает его, почему смерть отца кажется ему столь «необычайной», Гамлет горячо возражает: «Кажется, госпожа? Нет, есть. Мне кажется неведомо».
Но вернемся к «Укрощению строптивой». Петручио является на свою свадьбу не в пышной одежде — снова типичная — для Шекспира символика: «Она (Катарина) выходит замуж за меня, а не за мою одежду», — говорит он. В другой сцене Петручио говорит о том, что угорь полезнее ядовитой змеи, хотя у змеи и красивая, пестрая кожа; жаворонок лучше поет, чем сойка, хотя у сойки и красивые перья. И Шекспир, срывая внешние покровы, показывает нам подлинную сущность человека. Он действительно великий разоблачитель.
Итак, даже эта ранняя комедия Шекспира заставляет нас вдуматься в нее и обнаруживает более глубокое содержание, чем это может показаться на первый взгляд.
В «Укрощении строптивой» все очень театрально. Здесь действие является «спектаклем в спектакле». Его разыгрывают приезжие актеры перед медником Сляем, которого переодели во время его пьяного сна в богатые одежды и убедили в том, что он знатный вельможа. Шекспироведы много бились над вопросом, куда же в конце концов делся Сляй: ведь его реплики встречаются только в начале комедии, а затем он исчезает бесследно. Всего вероятней, что Сляй все время присутствует на спектакле и от времени до времени вставляет свои замечания, но Шекспир не написал этих замечаний, предоставив в данном случае полную свободу импровизации актера. Сляй, поверивший, что он действительно знатный вельможа, невольно лицедействует. Полусознательно лицедействует и скромная, с виду тихая, но хитрая Бьянка. Сама строптивость Катарины является своего рода лицедейством. Лицедействуют Люченцио и Гортензио, переодевшиеся учителями, Транио, переодевшийся в одежду своего господина Люченцио, педант, назвавшийся Венченцио — отцом Люченцио… И лишь Катарина и Петручио, полюбив друг друга, как бы выходят из этого лицедействующего мира и обретают подлинную свою природу.[49]
«Укрощение строптивой» овеяно той театральностью, которая отчасти напоминает итальянскую «Комедию масок». Да и некоторые образы пьесы напоминают персонажи последней: ловкий слуга Транио — хитрого Бригеллу, молодящийся старик Гремио — венецианского Панталоне. Это не случайно. Актеры итальянской «Комедии масок» приезжали в Лондон со своими веселыми спектаклями, и Шекспир, вероятно, видел их. Но вместе с тем мы здесь, как всегда у Шекспира, под чужеземными именами узнаем Англию той эпохи. Спокойный, размеренный, скуповатый быт, царствующий в доме богатого горожанина Баптисты; молодой дворянин Петручио, побывавший за морем; его запущенный родовой замок, где масса полуголодных слуг в дырявых башмаках и рваных одеждах греется в холодный, сырой вечер у пылающего камина; молодой человек, приехавший в университетский город и вырвавшийся на волю из тихого родного города, прославленного «важностью горожан», иными словами — из скучного пуританского захолустья; ужас старого Винченцио при виде роскошной одежды Транио: «Ах, бессмертные боги! Ах, мошенник! Шелковый камзол! Бархатные штаны!.. Я разорен! Я разорен! Я дома бережно веду хозяйство, а сын мой и его слуга все до полушки тратят в университете!» — во всем этом мы узнаем живые наблюдения над той действительностью, которая окружала Шекспира и из которой прежде всего брал он «плоть и кровь» своих произведений.
XII. «ДВА ВЕРОНЦА». ДРУГИЕ КОМЕДИИ ПЕРВОГО ПЕРИОДА
Даже в одной из самых «итальянских» пьес Шекспира, в комедии «Два веронца», под итальянскими именами и одеждами повсюду сквозит Англия XVI века. И нас поэтому нисколько не удивляет, когда в «Двух веронцах» (1594) один из итальянских разбойников клянется «лысым черепом жирного монаха, друга Робина Гуда». Вспомним также о слугах Лаунса и Спиде, у которых даже имена английские.
В «Двух веронцах» замечательны образы этих комических слуг, в особенности Лаунса с его собакой Крабом. В своем отношении к Крабу Лаунс в комическом плане повторяет основной и серьезный мотив «Двух веронцев»: мотив верной дружбы. И подобно тому, как Протей отвечает холодной неблагодарностью на верную дружбу Валентина, эгоистически бесчувствен и равнодушный Краб к верной дружбе Лаунса.
В английских пьесах предшественников Шекспира слуги знатных господ, как и вообще люди из простонародья, были обычно только буффонными фигурами, клоунами. Шекспир придал им человечность, живые чувства и ум. Умен карлик Грумио, слуга Петручио, в «Укрощении строптивой». Умен, несмотря на всю свою комичную нелепость, и Лаунс. «Послушайте, — говорит он, — я ведь только дурак. И, однако, у меня хватило ума догадаться, что хозяин мой в своем роде негодяй».
Впоследствии в произведениях Шекспира в периоды его творческой зрелости лица, воплощающие народную мудрость и народный юмор, встанут во весь рост, и шекспировские шуты, например шут в «Короле Лире», явятся перед нами как глубокомысленные созерцатели жизни.
В «Двух веронцах», как и во многих других-комедиях Шекспира, все полно движения, стремления вперед. Деятельный Валентин противопоставлен праздному Протею. Он хотел бы взять с собой Протея в спутники:
Дядя Протея удивляется тому, что его брат позволяет своему сыну:
«Два веронца» — сравнительно мало популярная пьеса Шекспира. Но для понимания его творчества она имеет большое значение. Образ Джулии, например, является как бы эскизом к созданным Шекспиром впоследствии образам Розалинды («Как вам это понравится»), Виолы («Двенадцатая ночь»), Имоджены («Цимбелин»). Заметим, между прочим, что, как и они, Джулия переодевается в мужское платье. Это излюбленный Шекспиром тип женщины: постоянной в своих чувствах, решительной и предприимчивой. Чем больше преград, тем сильнее горит огонь ее чувств: