— Ну ты дал денег-то?
— Хрена! — И снова расхохотался. — Говорит, Шалаиха соли не дает. Вот стерва! — восхищенно гаркнул Авдей. — Сколь ее, паскуду, стращали — ничего задаром не отдает, молодец баба! Я, конечно, выручил офицеришку. Хоть он, конечно, дурак. Все ж таки евонный отец лес мне тогда по дешевке продал. Это я помню. Выручил: пообещал Шалаихе тесу да двух мастеров — она, вишь, собирается весь дом деревянными кружевами обделать. Хрен с ней — пущай делает. Мне эти мастера сейчас не нужны, а тесу вообще не жалко. — И снова расхохотался: — Да, Фомич, чего я к тебе пришел: дай порошочков — животом маюсь!
— Ладно, дам. А ты, стало быть, все рубишь?
— Такая уж моя доля.
— Тебе ж вроде Совет запрещал?
— Ох-хо-хо! — взорвался Авдей. — «Запрещал»!.. Весной этот лес должен быть у Миронова, а он, подлец, ох-хо-хо, он его давно уже американцам продал. — И сделавшись серьезным: — А ты: «Совет», «Совет»… Я, брат, велел и кузнеца отпустить. Хоть он и с Совета. Вишь, додумались, дураки, такого кузнеца в тюрьму спрятать!
— Мужики-то у тебя не бунтуют?
— У меня нет. По деревням смута, а ко мне придут — тишина. Я ведь хотя хреново, но кормлю, а по деревням голод… Ты дашь порошочков?!
— Сейчас, сейчас… Ну а если Совет наладится?
— Да брось ты ерунду городить! Какой еще, к черту, Совет? Я сплавляю Миронову, он — в Архангельск, оттуда — за границу — вот все это, брат, и есть настоящая власть. А что мужики пошаливают — так они завсегда. Давай порошки!
— Даю, даю, а что у тебя с животом-то?
— Жратва, понимаешь, дрянная, иногда так скрючит — хоть помирай!
— Язва, наверное, — покачал головой фельдшер.
— И ладно. Ты мне, главное, порошочков. С запасом. Я думаю до самой весны на даче оставаться. Так что с запасом. А тебе хороших дров привезут.
— Не возьму, — тихо пригрозил фельдшер.
— Слушай, сосед, я знаю тебя как облупленного. Я ж не денег тебе предлагаю — дров! Их вокруг на тыщи километров полно. Дак ведь тебе напилить, нарубить некогда, а моим мужикам час работы — ну? Ты теперь вообще один остался у нас. Хрыч этот… Верзилов? Перфилов?
— Ермилов.
— Во, сбежал, паскуда? Мне, конечно, от большевиков проку нет, но дохтур этот — паскуда! Дашь порошков-то?
Иван Фомич ушел в свою комнатку и вернулся со склянкой. Сказал, как принимать порошки, и велел соблюдать правильное питание. Текутьев сразу же попросил воды, сыпанул на язык порошку, скривился, запил и, тяжело вздохнув, прислушался к своим внутренностям:
— Во черт! Полегчало!
— Что хоть вы там едите?
— Муки у меня немножко да соль, а остальное — в лесу: дичины всякой — без счету. Мы и ружьем не пользуемся, все силками да петлями.
— Слушай, — обрадовался Иван Фомич, — возьми с собой одного человека. Голодный он, а у нас сейчас на охоту не сходишь — разбойники всюду.
— Кого?
— Да Тимофея Плугова — ювелира.
— А! Знаю! — И выставил кулак с аметистом. — Вот он — твой ювелир. Еще в пятнадцатом у него куплено.
— Возьми, пожалуйста.
— Пущай едет, что мне, жалко, что ли?
Фельдшер кликнул сынишку и послал за Тимофеем Плуговым.
Проводив Текутьева до калитки, Иван Фомич остался подышать свежим морозцем. От дымков, поднимающихся над трубами, от сугробов на крышах изб веяло спокойствием и уютом. «Слава те, господи! — мысленно перекрестился фельдшер. — Пролетела беда, как метель». Гончий, который давно уже съел заячьи потроха, а заодно и снег вокруг миски, подошел к хозяину. Тотчас из калитки напротив выскочила рыжая Муха и злобно залаяла.
— Свидание у вас, что ли? — спросил фельдшер.
Гончий вильнул хвостом.
— Тогда пойду. Я, брат, всю жизнь боюсь твоей подруги…
Муха и впрямь отличалась стервозностью. И людям от нее доставалось, и собакам, и кошкам, и лошадям. И наверное, кузнец — хозяин сучонки — сам давно бы ее прикончил, да солирецкие охотники не разрешали. Очень уж хороша была она на медвежьих берлогах. Обыкновенно охоты эти проходили в пору собачьих свадеб. Кузнец брал Муху, пользовавшуюся необъяснимым вниманием ухажеров, и целое сонмище кобелей, настроенных в дневное время миролюбиво, увязывалось за охотниками. Муха пулей влетала в берлогу, пулей выскакивала обратно, а кобели, как настоящие рыцари, бросались встречь проснувшемуся медведю, чтобы и красавицу защитить, и друг перед другом не осрамиться. Однако собачонка свирепствовала так, что готова была разорвать всякого кобеля, мешавшего ей вцепиться в медвежью гриву.
Красно-белый гончак Бушуй был ее наилюбимейшим другом. Дружба эта началась в щенячьем возрасте и не прекращалась, благо Бушуй и Муха были соседями. Великое множество детишек наплодили они. Все эти дети, вырастая, специальностью шли в отца, а мастью смешивались. Может статься, что именно от Бушуя и Мухи произошла знаменитая порода красно-пегих гончих собак. И вот сейчас, когда они обнюхались посреди улицы, к дому фельдшера подъехали розвальни: Ермилов в сопровождении двух вооруженных прибыл за ключами от больничного склада, где хранились медикаменты и перевязочный материал.