Человек рождается с географией своей страны в душе, оттого-то любому клочку родной земли душа и отзовется. Но тогда сколько ж должно быть наворочено в душе русского человека!
Однако…
Солирецку более всего к лицу всякое поганое время, а уж февральские метели — просто ах! Жители тогда прячутся по домам, запираются на все замки и засовы и жмутся к печкам — так уютнее. А уют в городе всегда ценился превыше всего. Чистоты даже. И чем противнее погода, тем слаще спалось за четырехсаженными воротами, подпиравшими низкое февральское небо.
Так вот, в день после происшествия случилась метель. Засыпала она Крестовоздвиженскую свежим, колючим снегом, намела сугробы у ворот, стен, заборов, и будь это в другую историческую эпоху, город бы крепко затих, а тут… Нет, в общем-то гимназии бездействовали, церковные службы не отправлялись, на улицах — ни единой души, но по задворкам и клетям сосед встречался с соседом, судили-рядили, и получалось, что без чужого человека перевороту не быть: уж больно складно все само собою произошло — свой до такого бы не додумался. Эта верная мысль исходила не из проницательности граждан, а, к сожалению, всего лишь из боязни признать кого-то своего и, значит, свой уклад, себя — виновными. Еще бродил твердый слух, что Лузгунов в момент убийства штабс-капитана был занят розыском монастырского оружия совсем на другой улице и прибежал, услыхав выстрел.
Неладное это оружие!
Ездила по городу сестра Серафима, собирала наганы и рассказывала, что матушка игуменья, «премного осерчавши за глупость людскую, коей сила направлена была на бездумную шалость».
Из лесу в усадьбу Микушина ночью перешли тридцать человек для подготовки обоза.
Поручик, выполняя распоряжения приезжего, занимался организацией власти. Дело это, к неожиданности, складывалось затруднительно. Бывший городской голова наотрез отказался принимать какое-либо участие в новом правлении. Студент обещал подумать. Прочие кандидаты соглашались, но лишь на второстепенную роль.
Оказия получилась и с выпуском новой газеты, на которую приезжий возлагал значительные надежды.
Типографию в город привез Лузгунов. Дело в том, что бывший солирецкий житель, кстати, дядя Микушина, ставший крупным издателем, признал Советскую власть и осчастливил городишко газетой. И вот поручик явился в типографию — маленькую комнатенку, где круглосуточно обитали печатник Михеев и наборщик Оляпкин.
— Что, бездельники, большевистские книжки почитываете? — заорал с порога Микушин.
Рабочие лежали на нарах и впрямь почитывали большевистские книжки.
— Ты ж всю редакцию истребил, вот мы и бездельничаем, — объяснил Михеев, подразумевая под «всей редакцией» Лузгунова.
— Да я велю вас в тюрьму! — заорал еще громче Микушин.
— Вели, — пожал плечами Михеев.
Напарник его послюнявил палец и перевернул страницу.
— Да как вы смеете? — побелел поручик.
— А что нам сметь? — рассуждал Михеев. — Кто ты нам? — И задумался. — Никто. Ежели власть Советская, начальник нам — Лузгунов. Он убит, и нового пока не назначили. Ежели власть прежняя, начальник нам — ваш дядюшка, а он типографию покедова в наследство вам не передал, так что…
— Смотрите же, — прошипел поручик, открывая дверь, чтобы уйти.
— Гляди! — произнес вдруг Оляпкин.
Поручик обернулся, полагая, что это к нему.
— Гляди, как интересно, — Оляпкин ткнул Михеева в бок и указал пальцем строчку. — Тут написано, что…
— Черт бы вас! — Микушин хлопнул дверью и побежал.
Когда вернулся с Совой и двумя мужиками, на дверях типографии, приклеенная олифой, висела записочка: «Бастуем ».
— Что значит «бастуем»? — поинтересовался Сова.
— Сейчас они тебе сами ответят! — обещал Алексей Панкратович.
Но рабочих на месте не оказалось. Мужики и Сова сразу скисли, повернули обратно. Микушин остановил:
— Без них разберемся — я видел, как это делается.
Открыл и закрыл станок: «исправно», посмотрел в кассу… Лишь в трех ячейках лежали буквы. Мужики подошли, любопытствуя, взяли буковки, повертели, складывая их так и сяк, и вдруг Сова, мало-мальски знакомый с грамотой, изумленно прошептал: «. . .» Мужики загоготали, Сова повалился на нары, Микушин вылетел из типографии, и над пустынной улицей пронесся вопль: «Разыскать! Под арест!»