Но до инспектора было еще далеко. Приехавших в корпус сначала записывали в канцелярии. Потом их осматривал дядька из старых моряков. Потом Василий Головнин, двенадцати лет, унтер-офицер гвардии, был принят помощником инспектора классов Прохором Игнатьевичем Суворовым. Он подошел к мальчику, провел мягкой ладонью по его непокорным волосам и стал задавать вопросы из русского языка и истории.
Василий отвечал спокойно и уверенно. Суворову понравились его решительные ответы, в том числе и «не могу знать» в тех случаях, когда другие старались бы делать вид, что только что помнили, да забыли.
Лекарский осмотр, краткая проверка подготовки, цирюльник и, наконец, прощание с родственником заняли все время до вечернего сигнала. И когда дядька привел Василия в дортуар и указал постель, глаза его слипались от усталости. Едва голова коснулась подушки — он уснул.
Дядька, хорошо понимавший состояние мальчика, проделавшего зимний путь от Рязани до Кронштадта, сердито пресек попытки соседей нарушить отдых новичка:
— Дайте выспаться ему. Успеете еще покуражиться.
Так кончился первый день самостоятельной жизни Василия.
В древнем роду Головниных были люди знатные и заслуженные. В молодости родители Василия тоже мечтали о столице или хотя бы о губернии. А потом, порас-считав да пораздумав, махнули рукой и погрузились в сонную уездную жизнь. Отец Василия дослужился до коллежского асессора, вышел в отставку и переехал в поместье.
И отец и мать были грамотны и грамоту уважали. Своего первенца Василия начали обучать с семи лет. Мальчик прочел все книги, какие были в доме. Память у него была липкая — все оставляло в ней след.
С рождения Василий был зачислен в Преображенский полк. Это звучало громко и навевало ласкающие дворянское воображение мысли. Но и подростку были понятны вздохи и унылые на этот счет размышления родителей, а потом родных: дворянину без средств гвардейский мундир, да еще в золотой век Екатерины, был не по плечу.
— А раз не гвардия, то что еще? — вслух размышлял отец.
Мать, болезненная женщина, с трудом сводившая в хозяйстве концы с концами, гладила непокорные кудри своего старшего и не вмешивалась в размышления супруга.
А мальчик рвался во двор, на берег речонки, где его ожидал друг, рыбачий сын Иван Григорьев, рассудительный философ, у которого голова никогда не была свободна от беспокойных мыслей и мелких, но всегда занятных затей.
Отец Ивана был отпущен на оброк в город, где пропадал месяцами, не давая о себе знать семейству, и только к зиме привозил платеж помещику. В прочее время старшим в семье был шестнадцатилетний брат Ивана — Яков. Жизнь научила Якова многим искусствам. Все, что он делал, не было похоже на обычное. Удилища у него были покрыты резьбой, крючки он гнул и острил из гвоздей, подаренных ему барином. Стены избы украшал резным деревом. С особой страстью Яков собирал редкие в глухой усадьбе цветные рисунки.
Иван благоговел перед старшим братом. Дружба же Ивана с барчуком льстила Якову и его вечно занятой, не старой еще, смелой на язык и на шутку матери. Потому Ивана отпускали охотно.
— Все равно, подрастет молодой помещик — заберет с собой. Такая уж Ивашке планида, — говорила Федосья.
Ранняя смерть родителей застала Василия врасплох. Жизнь задавала такие загадки, разрешить которые у мальчика не хватало опыта. И если бы не дядя, пошло бы все кувырком. Долго ли распасться помещичьему захудалому хозяйству и дому, в котором остались три подростка, мал мала меньше.
Утром поднялся шум. Кто-то сдернул с Василия одеяло. Он открыл глаза и не сразу вспомнил, где находится.
Большой дортуар был в движении. Где-то во дворе или коридоре гудел рожок. В умывалке, куда за всеми догадался пройти Василий, было грязно. Какой-то великовозрастный кадет хвастался ночной добычей — задушенной хитрой петлей курицей. Когда Василий подошел к умывальнику, кто-то больно щелкнул его по голове. Мальчик быстро обернулся со сжатыми кулаками, но обидчика уже не было.
— Э, брат, я вижу, ты не из трусливых, — сказал ему спокойно высокий кадет, наблюдавший эту сцену со стороны. — Так и надо.
Головнин ничего не ответил.
По новому звуку рожка кадеты отправились в коридор, а оттуда строем в большой зал, уставленный столами и скамейками. Дядька скомандовал встать, дежурный прочел молитву, все сели за столы. Столы были грязные, кружки с молоком и куски ситного хлеба не вызывали аппетита.
Корпус переживал безвременье. Пожар — а пожары в те времена были часты и губительны — выгнал Морской корпус из столицы в Кронштадт, где ему предоставили здание большое, вместительное, но неудобное.