— Помнишь Китайское море? — тихо спросил Головнин.— Духота навалилась подушкой. Все, кажется, отдашь за глоток свежего воздуха. Но его нет. Неоткуда ему взяться. Затоскуешь по хорошему тайфуну, по буре, по шторму.
Оба замолчали. Потом Головнин продолжал медленно и тихо:
— Вернувшись из второго похода, я все писал. Исписал горы бумаги. В адмиралтействе смотрели на меня и уважительно, и снисходительно. Дескать, чего в нем больше — морехода или писателя? Не думай, я не был наивен. Но опускать руки я не собирался и не собираюсь.
— Завидую твоей настойчивости.
— Да, тихая упорная настойчивость это не в твоем стиле. И тем не менее... Я вспоминаю твою борьбу за мое освобождение, твои три тысячи верст по льдам и сугробам на собачьих упряжках, верхом на некованых оленях...
— Ты хочешь сказать, что мне и здесь...
— Совершенно верно, мой друг! В нашем положении не остается выбора. Либо опуститься в тину, либо бороться... Нам есть за что бороться. Я засыпаю, просыпаюсь и все вижу перед собой освещенное восходом море и бесконечный строй фрегатов, корветов и линейных кораблей. И русский флаг!
— Иногда ты становишься поэтом.
— Заражаюсь от пылкого итальянца.
— Нам надо работать всегда вместе.
— Но ведь мы и так рядом.
— Рядом, мой друг, плечом к плечу!
— А как настроение в твоем экипаже?
— Два полюса, — после раздумья ответил Рикорд. — Застой втянул многих. Пьют, играют, бездельничают. Этих, пожалуй, большинство... Другие живут нервами. Возмущаются. Некоторые уходят с флота. А впрочем, судить не берусь. Еще мало знаю.
— Рекомендую подбирать людей не спеша.
— Вот ты говоришь — не спеша. Я согласен. Но молодежь... Она нетерпелива... Будет ли она выжидать?..
— Поспешность всегда вредна. Но почему ты так говоришь?
— Я пока не хотел говорить. Все это еще... — Рикорд развел руками.
— Генералы, вы закончили свой совет? — ворвались в кабинет жёны. — Пора за стол!
— Необычный случай, Василий Михайлович, жены закончили дела раньше нас!
— Положим, мы еще не кончили. После обеда вы пойдете курить, а мы продолжим.
— Видишь, Петр Иванович, даже дамы считают необходимым делать все во благовремении.
НАВОДНЕНИЕ
С вечера и всю ночь дуло порывами. Было слышно, как на Неве бурлили волны, перехлестывая брызгами и пеной через парапет. На мостовых уже стояли лужи. Ветер придавал им вид неспокойный и необычный.
Утром Евдокия Степановна, как всегда деятельная, старалась не шуметь. Она успела осторожно заглянуть в кабинет и, увидев, что муж углубился в бумаги, решила его не беспокоить: из адмиралтейства курьеров не было, можно было надеяться, что в такую погоду Василий Михайлович задержится дома.
Но ее надеждам не суждено было исполниться. Еще до утреннего чая к ней торопливо вбежала горничная и тревожным шепотом сообщила:
— Барыня, вода!
— Какая вода?
— По двору все залило. Дрова из подвалов вынесло...
— Что ты мелешь? — рассердилась Евдокия Степановна. — Как это дрова вынесло?
— А вы в окошко выгляните.
Евдокия Степановна отдернула тяжелую занавеску, выглянула на двор и, забыв, что еще в пеньюаре, вбежала в кабинет:
— Василий Михайлович! Ты видел? — Но тут же осеклась.
Головнин стоял у окошка и смотрел на улицу.
— Дуня, детей надо наверх! А где Феопемпт? Конечно, у Завалишина. Пусть кучер скачет, пока есть возможность, в адмиралтейство. Надо вызвать шлюпку.
— Василий Михайлович, что же это делается?
— Наводнение. Это такое бедствие!.. Корабли, недостроенные корпуса, лодки, все может унести в море!
Вода во дворе поднималась все выше, подбираясь к окнам. Ветер порывами хлестал в стекла. Прислуга и денщик Григорьев поспешно, кое-как хватая, несли вещи наверх. Сам Головнин в библиотеке освобождал от книг нижние полки. Забыли о завтраке, о чае. Наверху истошно плакал ребенок.
Григорьев успел немного успокоиться, и голос его раздавался увереннее. Он велел горничным одежду носить на чердак, а мелкие вещи класть на столы, шкапы и даже на верх печей. Так дело пошло скорее.
К Головнину пришли какие-то матросы. Подвернув брюки, они побрели обратно по колено в воде. За ними пришли другие. Что-то докладывали и уходили. Наконец с трудом вошла во двор адмиралтейская шлюпка, и Василий Михайлович надел шинель и высокие сапоги.
Евдокия Степановна не удерживала мужа. Она понимала, что он всем сердцем там, где подвергаются опасности плоды его трудов.