— Здесь не живут, а пребывают, — поправил Завалишин.
Осмотрев дворец, приятели двинулись дальше.
— Я слышал, ты собираешься жениться? — спросил Феопемпт.
— Ты тоже слышал? Почему-то все стараются женить меня. Предлагают самых лучших невест. Кто-то сообщил, что я намерен жениться на испанке. Всю нашу толстовскую родню охватила паника. Мне открыто стали рекомендовать богатейших и знатнейших невест, только бы отвлечь от католички.
— Так в чем же дело?
Лицо Завалишина приняло строгое, даже суровое выражение.
— Я не считаю себя вправе связывать судьбу какой-либо девушки со своей. — Завалишин увел задумчивый взор в сторону. — Я не позволяю себе говорить женщинам даже обычные комплименты. Я весьма серьезно смотрю на отношения между мужчиной и женщиной. Я посвятил себя задаче великой, но опасной. Вправе ли я связывать свою судьбу с другой?
Феопемпт хотел было задать новый вопрос. Он любил подразнить приятеля, но в это время их догнал высокий, с барственным лицом и светскими манерами офицер-кавалергард.
— Вы к братьям?..
— Вы угадали, ротмистр, — ответил Завалишин. — Идите первым. Мы на несколько минут задержимся.
Особняк у Синего моста был удобен для встреч. Двухэтажная постройка обегала клумбу. Двор хранил вид деревенской усадьбы с двумя небольшими флигелями. Один, одноэтажный, ближе к воротам, был для служителей, другой, в два этажа, занимали два брата-гвардейца. Позади усадьбы был канал с болотистыми берегами.
Завалишин весело приветствовал дворника с широчайшей бородой-лопатой, которую он то и дело оглаживал рукой.
— Бодрствуют? — с нарочитой развязностью показал на окна второго этажа Завалишин.
— Так точно, ваше сиятельство! В карты режутся.З
авалишин многозначительно посмотрел на Феопемпта, — мол, как дело поставлено...
В передней флигеля сидел денщик. При виде их он вскочил. Завалишин небрежно сбросил ему на руки шинель и подошел к зеркалу. Феопемпт на секунду задержался у порога.
— Что же ты?
— Да как-то это...
— Что это? Со мной ведь. Считай, ты все равно что свой.
— Так-то так...
С верхнего марша лестницы, наклонясь через перила, смотрел вниз офицер с буйно разросшимися вихрами на висках.
— Ты, Дмитрий? Ждем тебя. Там страсти разыгрались... Вопрос — освобождать крестьян до политического преобразования или после него?
Завалишин снисходительно улыбнулся.
Хозяин распахнул дверь. Левой рукой отдернул портьеру, и перед пришедшими открылась обширная комната. Вдоль стен на турецких диванах и низких тахтах, в густом дыму, с трубками и кальянами, располагались офицеры разных родов войск и несколько штатских. Высокий офицер-гвардеец стоял, возвышаясь над сидящими на угловом диване, и говорил, энергично жестикулируя. Один из сидевших на краю, отчужденно глядя в сторону, лениво перебирал струны гитары. На лице его, холеном и скучающем, бродила снисходительная улыбка.
— Чтобы такая акция, как освобождение крестьян, прошла мирно и с наименьшими потерями для страны, надо сначала убрать с исторической сцены этих зубров, кои сейчас составляют ареопаг. Скорее можно вообразить, что горы потекут молоком, нежели представить себе Аракчеева или ему подобных дарующими волю своим рабам. Таких надо будет принудить, если не уговором, то силой. А для сего необходимо заранее лишить их самих силы и влияния.
— Господа, — вмешался толстяк с моноклем, — опыт испанской державы и многих ломбардских владетелей...
— Какие тут ломбардские владетели! — перебил его резкий голос хозяина. — Вы забываете, что мы — Россия. Мы не похожи ни на азиатскую деспотию, ни на европейскую демократию. У нас своя история, своя судьба.
— При всех условиях нам необходимо единство цели и взглядов, а у нас что ни вопрос, то споры.
— А знаете, господа, в чем основа основ? — подкрепляя слова перебором струн, спросил гитарист.
— А ты скажи.
— Скажу. Есть, пить, спать и любить женщин.
Феопемпт, который пришел сюда в настроении почти благоговейном, был поражен.
— Это что такое? — спросил он у соседа по угловому дивану, где устроился среди незнакомых.
— Вы что, не знаете Никиту Муравьева? Шутит...— бросил через плечо сосед.
Молодой чиновник, стоявший у окна, поднял руку, заявляя о желании говорить. Все сразу умолкли, а Муравьев приставил гитару к борту дивана.
И серьезность выражения лица, и порывистость жестов, и вспыхнувшие глаза, и голос, подкупавший искренностью, — все свидетельствовало, что это не рядовой член общества, а один из его вдохновителей.