— Сам-то ты доволен?
— Ваше величество! Я рад бы каждый день закладывать и спускать на воду все новые и новые боевые корабли флота России.
— Я уверен в тебе. Работай спокойно.
О Феопемпте ни слова.
Головнину дано было не только много видеть, но и сравнивать, оценивать, чувствовать и познавать меру вещей. Бравада, бессмысленный риск были ему несвойственны и даже противны.
То, что случилось четырнадцатого декабря, не было для него неожиданным. Эти люди шли на риск. В случае неудачи они приносили себя в жертву. Лучшие из них считали, что такая жертва нужна и благородна. В сущности, и он согласен был с ними. Только никогда это не было ни записано, ни сказано.
А позже он понял: царю надо было обезглавить молодежь. Ни Мордвинова, ни Сперанского, ни Сенявина, ни Ермолова он не тронул. Без молодежи они ему не опасны...
Тревожные думы владели Головниным после ареста Завалишина. Прошли месяцы беспокойного ожидания неприятностей, а может быть, и ареста. Что происходит там, за стенами Петропавловки? Что говорит о нем на допросах этот частый посетитель его семьи? На словах лейтенант был смел и решителен. Но слишком он молод, несдержан и избалован.
Шли слухи, что царь сам руководит следствием и теперь неистовствует на допросах, что подследственных по его приказу заковывают в ручные и ножные кандалы, содержат в ужасных условиях, что допросы идут и день и ночь, что одного из подследственных император ударом по лицу свалил на пол.
Размышляя о характере подсудимых, из которых многие были ему знакомы, Головнин понимал, что они поведут себя по-разному, как разны были они и по характеру, и по степени участия в движении, и по стойкости убеждений, и по роли, какую играли в тайных обществах. Разве можно сравнить спокойного, серьезного и уже немолодого, с большим опытом службы и плаваний, Торсона с юным Завалишиным? Или умного, деятельного Пестеля с пылким и несдержанным Каховским?
Так день за днем, в приступах тревоги проходили для Головнина недели, долгие месяцы.
Сам он, с присущей ему стойкостью, не подает виду, что на душе у него неспокойно. Он погружен в работу, которая с воцарением Николая приобретает все больший размах. За работой он забывается. Требования к нему растут. Нужны не только деньги и материалы. Нужны люди, много знающих, опытных людей. Их надо искать. А кто поможет в этих поисках? Головнин собирает старых строителей, знающих, где можно найти конопатчиков, медников, столяров и других мастеров сложного судостроительного дела.
Очень часто он опаздывает к обеду, ест подогретый суп, стараясь смешинкой, лаской к детям внести в семейную атмосферу былую легкость и спокойствие. Наблюдая за женой, он видит — нет-нет, да и слезы блеснут, и тяжелая капля побежит по щеке.
Стало несколько спокойнее, когда узнали — Феопемпт отделался дешево, переведен на Черноморский флот.
ТАКОВО БЫЛО НАЧАЛО ЦАРСТВОВАНИЯ
Двадцать четыре головы должны были слететь с плеч под топором палача. Пять человек присуждено было четвертовать. Но приговор царь изменил. Четвертование заменил виселицей. Плаху — бессрочной каторгой. От двадцати четырех, в том числе и от Завалишина, смерть отошла в сторону.
Его долго пугали смертью... Сознательно заставляли много раз с трепетом представлять, как его голова под топором палача отделится от туловища и покатится по плитам пола или по булыжнику площади, оставляя кровавый след...
Новый приговор суров, но после смертного он уже не кажется страшным...
Завалишина бросали из камеры в камеру, одну хуже, грязнее, темнее другой. После нового приговора провели какими-то внутренними ходами, из коридора в коридор, и тюремщики-гвардейцы сдали его инвалидам, обслуживающим равелин. Ввели в камеру с довольно большим окном, с кроватью, столом и стулом.
Здесь тоже были красные муравьи и черные тараканы, по полу пробегали мыши, но все же жизнь приобрела размеренность. Молчаливые люди убирали камеру, приносили обед, чай, ужин, зажигали ночник. А потом стали выводить на прогулку в крохотный дворик, который назывался садиком, потому что там кроме пыльных кустов было одно чахлое дерево.
Прошла весна, наступило лето. Становилось жарко. Дворик просох. Нужно было много воображения, чтобы представить себе, что за глухими стенами, за каналом и рекой по-прежнему шумит, волнуется столица.
Десятого июля в полночь Завалишина разбудили и предложили переодеться в морскую форму — ему вернули офицерский мундир. Затем вывели в тюремный двор, полный солдат, окружавших толпу осужденных. Узники бросались друг к другу. Объятия, поцелуи, слезы были так трогательны, что даже наиболее жестокие тюремщики, наблюдая эту картину, присмирели.