— Казус сей я непременно представлю губернатору.
— Напрасно так, — мягко, намеренно не замечая раздражённый тон чиновника, сказал Шелихов, — не казус это, но мыслю — будущее новых земель.
Закревский на то ничего не ответил.
Возвратившись поздно вечером домой, Шелихов обнаружил в комнате терпеливо дожидавшегося его Тимофея Портянку. Тот приветливо заулыбался, но Григорий Иванович только вяло кивнул в ответ и, подвинув стул, сел молча. Посмотрел в окно.
Странное равнодушие овладело Шелиховым после разговора с Закревским. Многажды говорено ему было и людьми разными: куда-де прёшь, рожа не умытая, чёрная кость? И в Питербурхе не один чиновник останавливал, да и здесь, в Иркутске, были советчики, ан нет — слова их не доходили до него. Отскакивали. А сейчас вот на — что-то сломалось в нём. Словно ноги ему перешиб Закревский, чиновник державный.
У Тимофея сошла с лица улыбка, которой он встретил Шелихова. Он сказал твёрдо, как хорошо продуманное:
— Хозяин, я дело предложить хочу, — добавил: — Стоящее дело.
Посмотрел на Шелихова с ожиданием.
Григорий Иванович поднял глаза, в которых по-прежнему светилась только усталость.
— Ну-ну, — ответил, — какое же дело? — И слабая, недоверчивая улыбка тронула его губы.
Но Тимофей будто не заметил её, а скорее, не захотел замечать.
— Баранов, Александр Андреевич, — продолжил он с тем же напором, — отписал тебе о сухом пути на западное побережье материка Америки, что от старого индейца выведали, так вот — давай ватагу собьём, и я её поведу. Пройдём, ей-ей, пройдём... А земли сии зверем богаты, как ни одни иные. Слышишь, хозяин?
Шелихов смотрел на Тимофея в упор. В глазах, вроде бы засыпанных серым пеплом, уголёк горячий проглянул.
Тимофей пружинисто, рывком поднялся от стола, заходил по комнате.
— Ежели сей же час вернуться в Охотск, я успею на последний галиот и с весной в поход. Ну, хозяин, думай!
Шелихов пошевелил бровями, через силу улыбнулся.
— Хозяин! — наседал Тимофей, — думай же, думай! Мы пройдём!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Европейский мир содрогался от ударов, гремевших в Париже. Там происходило невероятное.
Французский король Людовик XVI был брошен своим народом в грубую телегу, под свист и улюлюканье провезён по узким улочкам на Гревскую площадь и гильотинирован. Окровавленную голову короля палач выхватил за волосы из-под ножа и, потрясая, показал ревущей в восторге толпе.
Девять месяцев спустя на Гревскую площадь та же телега привезла дочь австрийского императора и императрицы Марии Терезии, одетую в чёрное французскую королеву Марию Антуаннету. За телегой, не прекращая вязать из серой, некрашенной овечьей шерсти носки и шарфы для армии, мрачно шагали женщины Парижа. Деревянные их башмаки били в мостовую, словно повторяя раз за разом: смерть, смерть, смерть, смерть... Это были те самые женщины, которые пришли к Версальскому королевскому дворцу и потребовали хлеба. «Хлеба? — удивилась королева. — У них нет хлеба? Так пускай они едят пирожные!» Эти пирожные женщины Парижа не забыли.
После казни короля и королевы наследника французского престола — семилетнего Луи Шарля отдали на воспитание сапожнику. На плечи узкогрудому, с кукольным лицом и слабыми руками принцу накинули продранную на локтях солдатскую куртку.
Монаршие дома Европы были потрясены.
Сообщение о судьбе французского принца самодержица российская выслушала молча, поднялась с кресла и подошла к окну. Дамы двора заметили, что букли парика вздрогнули на висках.
По льдисто отсвечивающим сугробам придворцовой площади гуляла пороша. Глаза Екатерины остановились на вихрившихся, беззвучно взметавшихся к низкому небу молочно-белых пеленах. Императрице показалось, что она видит за беспорядочно пляшущими игольчато-колючими кристаллами снега чёрные колёса телеги, везущей короля на казнь. Колёса проламывали льдистую корку сугроба, поворачивались, странно и страшно закрывая перекрестиями спиц бесконечную, безлюдную перспективу площади.
Мистика, однако, менее всего была свойственна Екатерине. Она тряхнула головой, ещё ближе подступила к окну и положила руки на обжигающий холодом мрамор подоконника. Рассудочный мозг императрицы восстановил вполне реальную картину, виденную ею на этой площади. Воспоминание ударило Екатерину остро и безжалостно.
Больше двадцати лет назад по ступенькам, на которые сейчас падал снег, поднимался её гость из Парижа. Плебей, сын ремесленника-ножовщика. Однако к тому времени, когда его принимала самодержица российская, было забыто жалкое происхождение Дени Дидро и все воспевали литератора и философа Дени Дидро, «директора мануфактуры энциклопедии». Ныне императрица знала, что от «посла энциклопедической республики» до Гревской площади, обагрённой королевской кровью, была прямая дорога, и с уверенностью можно было утверждать, что путь, по которому катила телега короля к гильотине, был вымощен не только древней парижской брусчаткой, но и выстлан листами той самой энциклопедии, которую составлял и редактировал гость самодержицы российской Дени Дидро.