— Ты вернулся.
Нежно.
— Ты вернулся.
25
В Лавильдье текла размеренным чередом нехитрая, обыденная жизнь. Она омывала Эрве Жонкура сорок один день. На сорок второй он не выдержал, достал маленькую укладку из своего дорожного сундука, вынул карту Японии, раскрыл ее и взял упрятанный в ней листок. Несколько иероглифов вытянулись в столбик. Черные чернила. Он сел за письменный стол и долго-долго на них смотрел.
Бальдабью он застал у Вердена, за бильярдом. Бальдабью всегда играл один — против самого себя. Такие вот партии. Здоровяк против калеки, говаривал он сам. Первый удар он делал как обычно, а второй — одной рукой. В тот день, когда победит калека, прибавлял Бальдабью, я навсегда уеду из этих мест. Годами калека проигрывал.
— А что, Бальдабью, нет ли у нас кого, кто маракует по-японски?
Калека закрутил от двух бортов с откатом.
— Спроси у Эрве Жонкура — он все знает.
— Я в этом ни полстолько не смыслю.
— Ты же у нас японец.
— А толку.
Здоровяк согнулся над кием и всадил шестиочковый прямой.
— Тогда остается мадам Бланш. У нее магазин тканей в Ниме. Над магазином бордель. Тоже ее. Она богачка. И японка.
— Японка? А как ее сюда занесло?
— Главное, у самой мадам об этом не спрашивай, если хочешь что-нибудь разузнать. А, че-ерт.
Калека только что смазал четырнадцатиочковый от трех бортов.
26
Своей Элен Эрве Жонкур сказал, что едет в Ним по делам. И что вернется в тот же день.
Он поднялся во второй этаж магазина тканей по рю Москат, 12 и спросил мадам Бланш. Ждать пришлось долго. Гостиная была обставлена по случаю праздника, начавшегося много лет назад. С тех пор праздник так и не кончался. Все девушки были как на подбор: молоденькие и француженки. Тапер наигрывал под сурдинку мотивчики, отдававшие Россией. В конце каждого из них он запускал в волосы правую руку и приговаривал себе под нос:
— Вуаля.
27
Эрве Жонкур ждал часа два. Затем его провели по коридору до последней двери. Он открыл ее и вошел.
Мадам Бланш сидела в широком кресле у окна. На ней было легкое кимоно, совершенно белое. Крохотные ярко-голубые цветки увивали ее пальцы, словно кольца. Черные лоснящиеся волосы, безукоризненное восточное лицо.
— Неужели вы и впрямь столь богаты, что вообразили, будто можете лечь со мною в постель?
Эрве Жонкур застыл, сжимая шляпу в руке.
— Я намерен просить вас об одной любезности. Цена не имеет значения.
Он извлек из внутреннего кармана пиджака свернутый вчетверо листок и протянул ей.
— Мне нужно знать, что здесь написано.
Мадам Бланш и бровью не повела. Полусомкнутые губы изготовились к улыбке.
— Прошу вас, мадам.
У нее не было никаких оснований выполнять его просьбу. И все же она взяла листок и, развернув, заглянула в него. Вскинула глаза на Эрве Жонкура и снова их опустила. Медленно сложила листок. Когда она подалась вперед, чтобы вернуть листок, кимоно приоткрылось у нее на груди. Эрве Жонкур успел заметить, что под ним ничего нет и что кожа у нее молодая и белоснежная.
— Вернитесь — или я умру.
Она произнесла это холодным тоном, глядя Эрве Жонкуру прямо в глаза и не выказав ни малейшего чувства.
Вернитесь — или я умру.
Эрве Жонкур убрал листок во внутренний карман пиджака.
— Благодарю.
Коротко поклонившись, он повернулся, подошел к двери и собрался было положить на стол пачку банкнот.
— Пустое.
Эрве Жонкур замялся.
— Я не о деньгах. Я о той женщине. Пустое. Она не умрет. И вы это знаете.
Не оборачиваясь, Эрве Жонкур положил банкноты на стол, отворил дверь и вышел.
28
Бальдабью говорил, что за ласками мадам Бланш иные приезжали из Парижа. Воротившись в столицу, они вдевали в петлицы фраков крохотные голубые цветки. Те самые, что неизменно увивали ее пальцы, словно кольца.
29
Тем летом Эрве Жонкур впервые отвез жену на Ривьеру. В Ницце они поселились на две недели в гостинице, облюбованной англичанами и знаменитой своими музыкальными вечерами. Элен внушила себе, что в таком чудесном месте они сумеют зачать ребенка, которого напрасно дожидались много лет. Вместе они решили, что это будет мальчик. И что его нарекут Филиппом. В светской жизни курортного городка они участвовали весьма умеренно, зато потом, уединившись у себя в номере, вовсю потешались над разными чудаками, встреченными за день. Как-то вечером, на концерте, они познакомились с одним поляком, торговцем кожами. Он утверждал, что был в Японии.