Манакунда припомнила все это, и хотя она повторяла себе, что перед ней обыкновенная дверь, ей никак не удавалось отмахнуться от собственного воображения. А оно нашептывало, что там, впереди, скрывается неизвестный зверь, запертый в сумраке библиотеки, куда монахиням входить запрещено, — зверь безмерно ужасный, готовый мгновенно разорвать ее на куски.
Теперь, будто желая крепче стоять против неведомых злых духов, она одернула накидку, затянула пояс потуже и набрала побольше воздуха в грудь, прежде чем осмелиться сделать шаг вперед. Как правило, этого ей хватало, чтобы приободриться.
Но ведь еще никогда она не приоткрывала такой — такой! — двери.
Не признак ли безумия то дело, которое ее вспотевшие руки совершают в эту минуту? Разве подобает замышлять подобное юной послушнице, которой едва исполнилось шестнадцать лет, — вместо того чтобы скромно стоять сейчас на богослужении?
А ведь заранее даже нельзя было узнать, тот ли самый ключ ей удалось вытащить. Она торопливо утянула первый попавшийся, который нащупала в облачении почтенного ламы сТода Джинго. А он ничего не заметил, поскольку в это время спал, ведь даже самый праведный лама закрывает глаза, когда спит.
Сердце Манакунды заколотилось еще отчаянней, когда она попыталась повернуть в замке ключ. Потребовалось всего мгновение, чтобы убедиться: он не подходит! Стержень его оказался слишком коротким и легко провернулся в чересчур широком отверстии — да что там, она могла спокойно засунуть в скважину два пальца! Ключ от книгохранилища, ключ от ворот монастыря — все они не могли сравниться размерами с тем, что был нужен для этого замка. Ох, ну почему она не взяла самый большой ключ, выглядывавший из облачения ламы? Видно, один из демонов на его головке скорчил уж очень страшную рожу…
Девушка вдруг обнаружила, что не может решить, расстроиться или вздохнуть с облегчением: в конце концов, может быть, сам Будда Всемилостивый пожелал воспрепятствовать непростительному нарушению монастырских правил, которое она вознамерилась совершить?
Абсолютный запрет на вторжение в библиотеку был одним из множества других, как-то: на употребление в пищу мяса, на опьяняющие напитки, на то, чтобы прямо смотреть в глаза монаху противоположного пола или касаться его одежд… Также существовали и иные правила, которые настоятель монастыря Самье достопочтенный и вызывающий всеобщий трепет Рамае сГампо, еженедельно внушал молодым монахиням и послушницам.
Манакунда очень быстро поняла, что все эти запреты строги только для женщин. А вот послушники-мужчины запросто привлекались для разбора и сортировки многочисленных свитков из бумаги и шелка, составлявших гордость монастыря — древнейшего в Тибете собрания книг. Почему-то это было обиднее, чем прочие проявления неравенства. Но разве оставалось что-либо другое, чем принять все как данность, юной послушнице, семья которой была настолько счастлива избавиться от лишнего рта, что домочадцы не сумели сдержать бурной радости до отъезда дочери?
Когда два дня назад, собрав все душевные силы, прямо посреди урока медитации она отважно спросила о том, что не давало ей покоя, то не смогла скрыть дрожь в голосе:
— Блаженный учитель сГампо, меня зовут Манакунда. Вот мой вопрос: каким действием может очиститься величайший из грешников?
— Почему юная Манакунда испытывает потребность задавать мне подобный вопрос? — мгновенно отозвался своим неподражаемым голосом, одновременно мягким и твердым, поднимающимся из самых глубин его горла, глава прославленной общины — общины, состоящей из трех тысяч монахов и двух тысяч монахинь, приверженных тантрическому буддизму, бытующему в странах Бод, как называют Тибет китайцы.
Тогда, черпая храбрость и поддержку в удивленном шепоте присутствующих, испытывая чувство смешанной со страхом дерзости, так свойственное ребенку, который осмелился задать взрослому некий неподобающий вопрос, она снова обратилась к этому человеку с тщательно выбритой головой — подобно всем послушницам второго года, она не осмеливалась взглянуть на него прямо и никогда не видела черт лица наставника. Манакунда воображала их суровость, угадываемую по совершенству овала головы, абрис которой виден был против единственного луча света в комнате, погруженной во мрак, где послушницы под строгим надзором постигали тайны «сидячей медитации».
И она, конечно, старательно запомнила слова, которые старый, исполненный мудрости и опыта лама произнес как нечто само собой разумеющееся, тоном почти радостным и слегка снисходительным, потому что вопрос показался ему надуманным и даже нелепым.