- Она не могла умереть, - рыдал Сергей, вытирая слезы, - кто угодно, только не она! Что же теперь будет с Россией и всеми нами!
Руки Сергея Андреевича тряслись, мертвенная бледность покрывала лицо.
- Не успела, голубушка! Не смогла передать царствование Александру! Это все они, - завистники, заговорщики, Пашкины прихвостни! Свели в могилу матушку-царицу! Что же теперь будет с нами, Данила Степанович!
Киселев относился к этому гораздо спокойнее. Перемены теперь, конечно, неизбежны, но особой трагедии в том он для себя не видел. Никогда не поздно подать в отставку и заняться аптекой.
А вот для Сергея Андреевича это, безусловно, удар. Он, бедняга, так расстроился, что даже не обратил внимания на исключительно положительные новости с Корсики. Царский Манифест у Данилы Степановича там буквально рвали из рук.
- Погубит Павел Россию! – сокрушался Сергей. – Это ему не Гатчина, где можно творить все, что заблагорассудится! Здесь здравый ум и твердая рука нужны! Он же – только на чувства свои полагается. А так нельзя!
Данила Степанович занимал в этом деле нейтральную позицию, Потому и не видел особой причины для расстройства. Павел Петрович, конечно, вспыльчив и неуравновешен, но отнюдь не глуп, что бы там ни говорили его противники. У себя в Гатчине он навел образцовый порядок и в армии, и в хозяйстве. Образец, правда, был прусским, но, кто знает, возможно, став единодержавным правителем всей России, царь будет гибче, понятливее и разумней. Должен же он понимать, что Россия – не Пруссия?
Что касается их самих, то, по мнению Киселева, необходимо продолжать свое дело. Новому монарху еще долго будет не до них, а старых распоряжений никто не отменял. Колониальная политика России вряд ли изменится.
Слова Даниила Степановича немного успокоили Сергея, но не избавили от тошнотворного страха за свое будущее. Пусть он и не беден сейчас, но ЧТО ОН ЕСТЬ без своей карьеры?
К концу недели Сергей Андреевич так извелся, что слег с простудой. Нина снова просиживала дни напролет у его постели, читая ему стихи, отпаивая чаем с малиной. Он же принимал ее заботу так, будто был невесть как тяжело болен, не отпускал от себя ни на шаг.
Антонела была удивлена. Она не знала, как к этому отнестись. С одной стороны, в этом не было ничего плохого, с другой стороны, такое поведение взрослых людей было необычным.
- Как ты думаешь, Даниеле? – спрашивала она.
- Не мешай им, - отвечал Даниил Степанович. – Пусть заботится лучше о нем, чем таскает в дом бродячих кошек. Да и, как знать, может, сойдутся.
Это было бы хорошо. Тогда ничего не мешало бы им с Даниеле пожениться. Антонела поцеловала возлюбленного и убежала хлопотать по хозяйству. Теперь она знала, что нужно делать. Нужно всеми силами способствовать графине и консулу.
Мужчины - как дети малые. Стоит им заболеть, они требуют к себе постоянного внимания. Они нуждаются в том, чтобы женщины постоянно сидели возле них и гладили по головке.
Эту истину Нина усвоила еще в доме своего дяди. Дядя любил время от времени объявлять себя больным. Тетя не слишком верила ему, но делала все, чтобы убедить в обратном. В такие дни в доме ходили на цыпочках, говорили шепотом и готовили любимые дядины блюда. В качестве лекарства применялся его излюбленный спотыкач, настоянный на травах и ягодах. Тетя отменяла все свои дела и не отходила от мужа. Через несколько дней это ему надоедало и он выздоравливал.
С Сергеем Андреевичем происходило нечто подобное. Конечно, он пережил нервное расстройство, и насморк подхватил некстати, но в остальном… он просто хотел, чтобы его пожалели. Такое мнение сложилось у Нины. Она делала все так же, как тетя: навещала больного по тридцать раз на дню, приносила лакомства, рассказывала новости. Глядя на него, она вспоминала юного гардемарина, которого некогда принесли к ним во дворец в Петербурге. Но теперь у нее не возникало того чувства щемящей жалости, которое она испытывала к нему тогда.
Подолгу просиживая у постели Сергея Андреевича, Нина вспоминала Сандро и их последнюю встречу.
Она, конечно, сознавала, что повела себя глупо, по-детски смутившись от невинного прикосновения, но все же не могла понять, почему он обиделся. Ведь с первой минуты той встречи ей казалось, что они прекрасно понимают друг друга, так, будто знакомы всю жизнь. А потом он исчез. Нет, конечно, не совсем, а из Нининой жизни. Он прислал ей канцону с посвящением, как и обещал, а сам так и не появился.
Нина знала, что Сандро вернулся из своей поездки, - они с Антонелой встретили его как-то на улице. Он был не один - с Марой. Может быть, поэтому не подошел, а лишь поклонился, приветствуя дам. Сколько же ей лет, этой Маре? Тринадцать? Четырнадцать? Ну, никак не больше пятнадцати! Теперь, без своего цыганского наряда, она выглядела еще моложе, чем тогда, на празднике.
В последнее время у графини Милорадовой появилась одна, не свойственная ей ранее, черта. Ее стали интересовать городские сплетни. Конечно, не все подряд, а только те, из которых можно было хоть что-нибудь узнать о Сандро Лоренцини. Приносила сплетни Антонела. Так, Нина уже знала, что Сандро купил дом и, кажется, получил приглашение выступать на Рождество в Вене. Значит, он снова уедет.
В этот раз она снова обратилась за информацией к наперснице:
- Почему он выбрал своей музой именно Мару?
- О, он этого и не скрывает, говорит, что она единственная любит его, как человека, а не как певца!
- Как можно говорить такое вслух… - прошептала Нина.
Итальянка с удивлением посмотрела на нее. Сандро – добрый католик. В Австрии его принимают во дворце архиепископа. На Рождество он будет петь в праздничной мессе в главном соборе Вены. Его не за что упрекать! Этих русских до конца понять невозможно. Они сами стесняются говорить вслух о любви и осуждают тех, кто с удовольствием делает это.
- Какая из нее муза? Она ведь еще совсем ребенок!
- Ну и что? – удивилась Антонела. - Разве у музы должен быть возраст? Главное, чтобы она вдохновляла артиста!
К середине декабря Милорадов успокоился. Время шло, о них никто не вспоминал. Канцлер, хоть и удерживал до сих пор свой пост, молчал, будто воды в рот набрал. Коронация Павла была назначена на пятое апреля.
Незадолго до Рождества в консульство явился первый шелковод. Это был хмурый корсиканец. Он предъявил Манифест и поинтересовался, действительно ли все написанное там – правда. Когда визитер вытаскивал из кармана смятую бумажку, на пол вывалилось несколько шелковичных коконов.
Корсиканец говорил по-французски, поэтому Сергей беседовал с ним лично, без помощи Киселева. Как и всех будущих колонистов, шелковода, прежде всего, интересовало время выплаты подъемных.
- Пять процентов при подписании контракта, остальные - после погрузки на корабль, - ответил Милорадов.
Сергей был не настолько наивен, чтобы выплачивать все сразу. Он уже не раз пользовался этим приемом и считал его абсолютно оправданным.
Некоторые вербовщики выплачивали подъемные только при отправке. Дела у них шли туго, ибо люди, не увидевшие живых денег, легко меняли свои планы. Другие - отдавали все сразу, но тогда им приходилось до самого отъезда охранять завербованных, либо оставлять в заложники их семьи, что было весьма невыгодно и требовало дополнительных расходов. Схема Милорадова была идеальной, от него ни разу не сбежал ни один завербованный, разве, кто умер или заболел.
Когда корсиканец увидел предназначенную ему сумму, глаза его алчно сверкнули. Он быстро подписал контракт, засунул деньги в потрепанный кошель и сказал:
- Я приведу своих братьев и расскажу друзьям.
Все шло, как по маслу. Именно так они всегда говорили!
- А когда отъезд? - спросил корсиканец на прощанье.
- Как только сто шелководов подпишут контракт, мы вызовем корабль. Чем скорей ты приведешь своих братьев, тем быстрее получишь остальное.
Милорадов был не просто доволен. Он был счастлив и чертовски горд собой. Пусть Киселев поучится, как надо работать!