Горькая настойка подействовала, устранив тошноту, а пиявка, насытившись, отвалилась, избавив от головной боли. Теперь хотелось только спать. Пусть толмач делает все, что угодно, он, похоже, неплохо справляется…
Когда Сергей открыл глаза, было утро. По горнице гулял слабый сквознячок. О вчерашних событиях напоминали только звон в ушах да обгоревшая кожа на носу. А в кресле у кровати сидела Нина. Лицо ее хранило все тот же след печальной задумчивости, пленившей Сергея когда-то. Будто и не было четырнадцати лет разлуки. Ее появление вновь избавило его от страданий. Все было точно так же, как и тогда!
В долгих раздумьях, которыми Сергей заполнял свой досуг в последнее время, он не раз возвращался к мысли о том, как выглядит сейчас его Дульцинея. У него самого кожа утратила былую свежесть, и волосы поредели, и зубов во рту поубавилось. Милорадов не сомневался, что и на ней время оставило свой разрушительный след. Правда, портрет, полученный им некогда, убеждал в обратном, но не следует забывать, что с той поры минуло уже два года, да и художники – народ ненадежный, кто из них не льстит своей модели в угоду кошельку?
Нельзя сказать, что эти мысли его слишком расстраивали, наоборот, они позволяли ему утвердиться в собственном благородстве. Какое, собственно имеет значение, как она выглядит, если он в ней так сильно нуждается? Благородство и великодушие не позволят Сергею даже намекнуть на то, что он сожалеет о том, что ей больше не шестнадцать лет.
К его огромному изумлению генуэзский живописец ничуть не погрешил против истины. Перед Милорадовым сидела, если не красавица, то женщина вполне достойная украшать собой царскую свиту. Даже траурное платье не старило ее, оттеняя нежную кожу и светлые волосы, уложенные так же, как и четырнадцать лет назад.
Волна бурного ликования поднялась в душе Милорадова. Он – баловень судьбы! Теперь у него есть все, о чем только можно мечтать! Остался пустяк – привезти в Крым шелководов, обеспечив себе тем самым благосклонность царицы на вечные времена!
Сомневаться в том, что чувства ее остались прежними, также не приходилось. Едва Сергей открыл глаза, Нина бросилась ему в объятия и разрыдалась, уронив голову на плечо:
- Ах, Сергей Андреевич, осиротели мы с вами! Все покинули нас! Сначала Михаил Матвеевич, а теперь и Софья Денисовна…
Откуда у женщины столько слез? Промокшая рубашка сразу же прилипла к плечу, вызвав чувство раздражения. Сергей терпеть не мог слезы как никому не нужную слабость. Они не вызывали у него сочувствия, ибо он считал их уделом слабохарактерных людей, а сейчас испытывал только одно желание – переодеться поскорее в сухое. Но его любовь к Нине была столь велика… и упоминание о покойной маменьке сыграло свою роль.
Что поделаешь, совершенства в мире нет, все женщины одинаковы! Да и квиты они теперь: он ведь тоже плакал при ней, тогда, в Петербурге, когда пришел в себя и испугался, что не сможет больше ходить.
Сергей бережно отстранил женщину и сказал торжественно, будто давая клятву:
- Верь мне, Нинушка. Я тебя не оставлю!
Покидая утром гостиницу, графиня пригласила Милорадова отужинать у нее. Чем ближе к вечеру подходил день, тем с большим удовольствием Сергей предвкушал грядущий ужин. Сразу после ухода Нины он собрался и отправился в консульство. Порученное ему дело не терпело отлагательства, болеть сейчас было бы непростительной тратой времени.
Данила Степанович с ног сбился, вводя нового консула в курс дела. Тот хотел разобраться во всем сразу и при том, как можно скорее.
“Новая метла по-новому метет”, - думал Киселев, выкладывая перед Милорадовым очередную стопку документов. “Надо же, не успел приехать, и сразу за дела. Да еще так ретиво. Тут бы в самый раз пообвыкнуть, в постельке понежиться, в море искупаться. Ан, нет! Манифест ему подавай на итальянском. Ну да ничего, мы тоже не лыком шиты”.
Данила Степанович разложил на столе царский указ, переписанный на всех, известных ему, итальянских диалектах:
- Вот этот мы с покойным консулом отправили в Неаполь, этот свезли в Венецию, сей распространили в Пьемонте, а этот остался здесь, в Генуе. Он имеется в каждой таверне, в порту, на базаре, а также во всех селениях в округе. Тому минуло уж почти два года, но ни один сукин сын до сих пор не явился!
- Так они про ваши грамотки уж давно и думать забыли! – вскричал Милорадов. – Это ж итальянцы, у них разгильдяйства больше, чем во всем остальном мире!
- Ну, уж нет, батенька, - обиделся Киселев то ли за итальянцев, то ли за своих соотечественников, - большей, чем у нас, безалаберщины ни у кого нет!
Тут возражать было трудно. Уж чего-чего, а этого и в России хватает.
- Но всего остального у нас еще больше! – в этом Сергей был твердо убежден.
- А у нас все самое большое, – неожиданно согласился с ним Данила Степанович. - А более всего - мания величия.
- То есть, как это? - не понял Сергей Андреевич.
И тогда Киселев с усмешкой пояснил:
- Только в России можно встретить человека, который упирается задом во дворец Растрелли, бьет себя в грудь и кричит, что мы, русские, создали все самое лучшее.
- А разве не так? – удивился Милорадов.
- Уж конечно не так. Мы просто стянули со всего света все, что нам было нужно, и присвоили себе. Только в этом и преуспели. Вы посмотрите, на ком Россия держится! Армия, - та, что драться умеет, а не девок в баню таскать, – сплошь из немцев, моряки – голландцы, архитекторы – итальянцы, повара - и те французы! Уж не говорю об учителях, врачах и артистах.
- Так что же это у вас выходит, что у нас и понятия собственного никакого нет? – это уже была возмутительная ложь, такого Сергей Андреевич стерпеть не мог.
- А вот понятие имеется, и не просто какое никакое, а опять же, поболее, чем у некоторых. Только высказать его не получается. Не слушают! Знаете ли, нет пророка в своем отечестве! - И Данила Степанович возвратился к докладу, доказывая, что и он в своем деле разбирается не хуже других: - За Неаполь отвечает тамошний консул. Здесь я сам слежу за всем, еженедельно проверяю. Австрийскими территориями и Пьемонтом занимался покойный Михаил Матвеич, царствие ему небесное!
- Так в чем же дело? – спросил Сергей, перекрестившись. – Почему ж не идут? Может, читать не умеют?
- Читают, сам видел. И оглашали не раз.
- И что?
- Да ничего. Везде одно и то же. Потопчутся, потолкуют, разойдутся и все. Я думаю, все дело в том, что Италия – рай земной. Кто ж из райских кущей в пустыню добровольно отправится? Я вот, пятнадцать лет здесь живу, а все не устаю восхищаться. Нигде подобной красоты не встречал!
- Глупости! - предположение переводчика разозлило Сергея. - По всему свету итальянцы разъезжают, в Америку целыми семьями перебираются, в Крыму их некогда полным-полно было. Неужто от того, что живут, как у Бога за пазухой? Иль бедных среди них нет?
Данила Степанович пожал плечами. Сам он, по собственной воле, из Италии ни за что бы не уехал. Такое понятие как ностальгия было ему незнакомо.
- А граф что об этом думал?
- Сие нам неведомо. Перед смертью он составил конфиденциальное письмо. Я отправил его, как было велено, канцлеру. Не знаю, о чем граф писал, но полагаю, именно это послание стало причиной удара, постигшего его вскоре.
Ах, это злополучное письмо! О чем же оно? Хотя, знай Сергей об этом, все равно ничего не изменилось бы. Он попал в такое положение, когда нужно либо выполнить поручение, либо умереть. В отличие от своего дядюшки, он предпочитал первое.
- А частных вербовщиков нанимать не пробовали? – спросил Милорадов после некоторого раздумья.
- Как же, как же, был тут у нас один такой, – тут же ответил Данила Степанович. - Бывший офицер, с дворянским титулом, французской фамилией и сомнительным прошлым. Виконт де Гриньяр звался. За вербовку одного колониста десять целковых брал. Ни стыда, ни совести не имел. Кого он только не приводил! И цитрусоводы, и виноградари, и виноделы были. Даже преступники, по которым давно веревка плачет, у него вербоваться желали, а вот ни один шелковод ни разу не попался.