Нет, теперь Сандро не собирался бросаться в омут очертя голову. Он больше не желал поступаться своими принципами в угоду низменным страстям. Это была именно та ночь, когда он понял, что способен преодолеть самого себя.
Утром Мали снова стала тем, кем была для Сандро все это время. Своего ночного безумия он так и не смог объяснить ничем, кроме дьявольского искушения. Отправляясь на репетицию, он зашел в лавку и купил баснословно дорогую куклу. Пусть девчонка играет. Ей ведь всего четырнадцать лет.
Большинство людей, не обладающих достаточным воображением, почему-то полагают, что жизнь артиста — это сплошная захватывающая любовная интрига. Таких еще можно терпеть, они хоть и глупы, но безвредны. Некоторые считают, что творческое вдохновение равнозначно сексуальной разнузданности. Они ждут от артиста постоянных скандалов, подтверждающих правильность их мнения, и, если остаются разочарованными, начинают либо помогать своему кумиру грешить, либо приписывают ему несуществующие “подвиги”. И уж совсем мало кто по-настоящему сознает, что жизнь человека, связанного с искусством, сравнима разве что с балансированием над пропастью. Среди таких только и нужно искать себе друзей. Если найдешь, — ты счастливчик.
Каждый, над кем парит муза, прекрасно знает, что проволока тонка, а дно пропасти выстилает вседозволенность. Лететь туда ох как приятно, дух захватывает! А упадешь, — еще приятнее — сладко и мягко. Вот только назад выбраться невозможно. Никакая муза не вытащит. Сладкая вседозволенность превращается в липкую трясину и тянет на дно. Однако многие смело вступают на этот путь, не задумываясь, удастся ли им удержаться на проволоке и не погрязнуть в пучине греха. И уж совсем редко кто до конца выдерживает испытание славой.
Сандро Лоренцини несказанно повезло. Свой талант он воспринимал не как нечто уникальное, а как неизбежное приложение к собственной жизни. Господь создал его именно таким. В этом не было ни его заслуги, ни вины. Сандро не утрачивал критического отношения к себе и никогда не принимал во внимание неуемные восторги истеричных почитателей. Первую артистическую закалку он прошел в достаточно нежном возрасте, а после того, как судьба, с присущей ей щедростью, окатила его грязью, стал нечувствительным ни к злобным пинкам, ни к “дружеской заботе” тех, кто намеревался изменить его представления о достойном поведении.
Все двенадцать лет в театре он неукоснительно придерживался одной линии: хорошо делал свою работу и не заводил ни с кем близких отношений. Сандро не интересовали ни хористки, ни балерины. У него никогда не было любовницы, а дружеские отношения он поддерживал лишь с престарелой баронессой фон Хольдринг. Такое поведение, не вполне типичное для представителя темпераментной южной нации, создало ему репутацию человека “со странностями”. Но какое ему было до этого дело, если при всем он избежал участи своего предшественника Паолини, подцепившего “французскую болезнь”.
Эмоции, которым Алессандро не давал выхода в жизни, выплескивались на сцене. Пожалуй, в ту пору во всей Вене не было героя-любовника лучшего, чем он. Успех Сандро-актера у представительниц прекрасного пола всегда был неизменным. Каждая женщина, выходившая из театра, пребывала в полной уверенности, что он пел только для нее. После каждого спектакля его буквально засыпали цветами и изящными посланиями, чтением которых он никогда себя не утруждал. Иногда, после удачной премьеры или особо успешного спектакля, толпы поклонниц осаждали заднюю дверь театра в ожидании своего кумира. Но им редко удавалось застать его врасплох. Если же такое случалось, он невозмутимо протискивался сквозь толпу, а потом, стоя где-нибудь в подворотне, выгребал из карманов любовные записки, ключи, завернутые в бумажки с адресами, и дешевые безделушки, способные прельстить разве что Амалию.
Страсть, наполнявшая душу Сандро, была совершенно иного рода. У него была семья, ответственность за которую заслоняла все другие стремления. Он желал достойно воспитать свою дочь, а сделать это можно было только силой собственного примера, ибо Мара всегда, неотлучно, находилась при нем.
О, конечно, он не давал обета безбрачия, и, если бы ему встретилась хорошая женщина, он обязательно привел бы в дом мать для своего ребенка, но, увы… все женщины, которых интересовал Сандро, отвергали Мару, а повторения истории с Лидией он не допускал.
Двенадцать лет Сандро работал так, как его отцу никогда и не снилось. Новые роли, репетиции, спектакли, церковный хор, частные уроки, домашние дела, Амалия, которую всему приходилось учить, подрастающие Мара и Оскар, с которыми нужно было заниматься, чтобы они вконец не одичали. И снова все сначала, из года в год все то же самое.
Денег по-прежнему не хватало, расходы год от года увеличивались, жалованье, показавшееся ему сначала королевским, оказалось до смешного мизерным. Окажись Сандро чуть более покладистым, ответь он взаимностью паре-тройке богатых поклонниц, его, как и других певцов, задарили бы драгоценностями, но он предпочитал подрабатывать на сельских праздниках.
Иногда, — такое случалось очень редко, — на Сандро накатывали приступы меланхолии. И тогда он задумывался, а правильно ли поступает, лишая Мару тех преимуществ, что предоставляет богатство? О самом Сандро речь не шла, — для себя он давно уже все решил, — но Мара — совсем другое дело! Разве ей помешала бы хорошая гувернантка, способная научить всем женским премудростям? Может быть, стоит написать Гаспаро, что у него есть внучка? Но всякий раз, поразмыслив, Сандро отказывался от этой идеи. Он был уверен в том, что его дочь, несмотря на то, что он многого не может дать ей, — гораздо счастливее, чем был он сам в детстве. О, да, у него была мама, роскошный дом, учитель-француз, куча дорогих игрушек и огромное количество самой модной одежды. Любой его каприз удовлетворялся в мгновение ока! Но разве стал бы Сандро капризничать, обладай он той свободой, что была у его дочери? Он с ранних лет чувствовал себя птичкой, запертой в золоченой клетке, Маре же никогда и в голову не приходили подобные сравнения. Ей никто не запрещал бегать с утра до вечера по двору, прыгать через веревку, лазить по деревьям, кататься на скрипучих воротах и дружить с соседской детворой. Никто не корил ее за громкий смех и шумные игры и уж конечно, никто не ругал за испачканное платье. Она могла делать все, что пожелает, но при этом трудно было представить себе более послушного ребенка. Она никогда не капризничала. Почему? Да просто потому, что ей некогда было придумывать капризы. Она была постоянно чем-нибудь занята. А еще у нее было то, о чем, Сандро, выросший в полном одиночестве, никогда и мечтать не смел: волею Небес у Мары всегда был неразлучный друг и неизменный помощник во всех затеях — Оскар, ее молочный брат. Сандро же и по сей день не имел человека, которого мог бы назвать своим другом.
Дети росли, с ними хлопот день ото дня прибавлялось, но зато с Амалией становилось все легче. Постепенно, она научилась без понуканий поддерживать порядок в доме, стирать, гладить белье и вполне сносно готовить. Она больше не ела руками, успешно справляясь со столовым прибором, уяснила, что нельзя разговаривать с полным ртом, а также привыкла умываться и причесываться каждое утро. У нее и подруга появилась приличная — булочница, которая жила по соседству.
С Мали и Оскаром Сандро всегда разговаривал по-немецки, а вот к дочери обращался только на родном языке. Он подумывал о том, что пора учить ее чему-нибудь, и купил несколько итальянских книжек с картинками, когда услышал, как дети ссорятся. Причиной раздора стала одна из этих книг, но не это удивило Сандро. Оскар и Мара кричали друг на друга на чистейшем генуэзском наречии. Маленький баварец на лету схватывал все, что слышал! Тогда Сандро стал учить детей вместе. Здоровый дух соревнования обоим пошел на пользу, и только Амалию не удалось научить практически ничему. Единственное, что она освоила быстро и безошибочно, так это счет денег. Если речь шла о цехинах, лирах, гульденах или франках, она молниеносно высчитывала в уме любой процент.