— А почему хозяйка твоя избавиться от тебя решила? Не для этого же французскому, наверное, учили? — версия Надин о том, что мальчик изначально предназначался Нине, Сандро нисколько не ввела в заблуждение.
— Учили просто так, ни для чего, — усмехнулся мальчик, чтобы Павлику, панычу нашему, не скучно было, мы же ним росли вместе, мамка моя была у барыни камеристкою. А как заметили, что стал я паныча обгонять, так барыня и возмутилась. Да и как иначе, коль Алешке похвала, а Павлику — розги! Кому же такое понравится? Барин наш покойный, бывало, только смеялся, а барыня злилась. Он, куда ехал, меня с собой забирал, а вернемся домой — все сначала! Паныч плачет, Надежда Федоровна меня ненавидит, а барин усмехается и подмигивает хитро: покажем, мол, им, Алешка, как жить нужно! Сплошь одна нервическая обстановка!
Вот теперь почти все встало на свои места.
— Думал, продаст меня барыня после смерти Иннокентия Петровича, — вздохнул Алеша, — да, к счастью, указ царский вышел. Нельзя теперь в Малороссии крепостных без земли продавать.
Сандро внутренне содрогнулся от слов мальчика, а тот продолжал, как ни в чем не бывало:
— Хороший он был, барин наш. Веселый, добрый. Только цены деньгам не знал и больно уж карты любил. Как за карточный стол садился, себя забывал. Все, что имел, до копейки спускал. Иной раз и домой воротиться не мог, не было за что. Смотреть за ним нужно было в оба глаза! Никто ему был не указ, а меня он стеснялся. С собой брал специально. Кошелек, бывало, мне отдаст, чтобы не было соблазна, а сам смеется, говорит: “Если бы не ты, Алешка, пошел бы мой Павлик по миру!” Потому-то только барыня меня и терпела. А теперь я ей стал без надобности, наоборот, чем-то вроде занозы.
— А семья твоя? — Сандро с трудом представлял себе семейные отношения в этом мире, где ребенка можно было без особого труда продать или отдать в вечное пользование чужому человеку.
— Мамка моя была из Линчевки, холопкою, ее барыне Надежде Федоровне в приданое дали. Померла она тому уж три года. А отца не знаю. Может, сам Иннокентий Петрович по молодости пошалил, — к мамке моей он всегда был ласковый, — а может, и нет. Утверждать не возьмусь. Потому и зовусь я Линчевский, — хихикнул он, — совсем как барин наш Федор Кириллович.
Чем-то этот мальчишка напоминал Мару, искренностью своей, что ли?
— Я про беду вашу как услыхал, сразу барыне сказал: с толмачом-то синьору было бы сподручнее!
— Так это ты придумал меня сопровождать?
Мальчик опустил глаза:
— Я не буду вам в тягость. А как найдем барыню Нину Аристарховну… — в хозяйский дом ему явно возвращаться не хотелось.
— Спи, Алеша, — сказал Сандро, — найдем, тогда поговорим.
Не верилось ему, что Нина в Москве, но проверить было необходимо.
Не верилось, но все же Сандро надеялся. Засыпал и просыпался с молитвой. Все время пути, в любую минуту, каждая мысль о ней. Тем горше разочарование от слов Алексея Киселева:
— Не заезжал Милорадов в Москву. Я, как письмо от Даниила получил, сразу справки навел, а у графского дома человека своего в тайный караул поставил с тем, чтоб сразу доложил, если кто явится. Две недели уж наблюдает. Пусто в доме. Даже сторожа нет. Ставни закрыты, вход заколочен.
Но еще страшнее продолжение:
— И в Петербурге супруги вашей не было. Милорадов появлялся, но один. Пробыл в столице недолго. Встречался с императором. Уехал, весьма довольный, в Гатчину. Вчера от Даниила письмо пришло. Он и вам написал.
То, что почта в России доставляется отменно, Сандро уже знал. По тем же дорогам письма доходили чуть ли не в два раза быстрее, чем доезжали путники, ибо людям нужно было иногда отдыхать, письма же перегружались из одной повозки в другую без перерыва.
Письмо Киселева ожидало адресата на серебряном подносе. Кроме вышеизложенного, оно содержало еще одну убийственную новость: “Не наведывался Милорадов в свое поместье, и Нины Аристарховны там никто не видел, — писал Данила Степанович. — Я хоть сам и не смог из столицы отлучиться, выяснил это совершенно точно, как и то, что не мог он по пути из Севастополя заехать ни в Москву, ни в Саратов. Слишком уж быстро очутился в Петербурге”. Сандро сложил письмо и спрятал его в карман. Не осталось ни единой ниточки, за которую можно было бы потянуть.
Брат Данилы Степановича что-то говорил, но Сандро его не слышал. Наконец до него с трудом дошло, что речь идет об еще одном письме, пришедшем нынешним утром.
Здесь же, на подносе, лежало и это послание, писанное незнакомой женской рукой, со старательно выведенными завитушками на буквах. Французский язык. Не Мара, не Антонела… Кто еще знает, что Алессандро Лоренцини можно найти в этом доме? Сандро сорвал печать, не присмотревшись к ней толком. Тотчас же на паркет упал сложенный вчетверо небольшой листок. Он прилагался к основному письму. Это напоминало любовные записки, которые маэстро некогда в изобилии получал от своих поклонниц. Год назад он не стал бы и наклоняться за подобной бумажкой.
Листочек представлял собой аккуратно вырезанную ножницами часть большого письма. Развернув его, Сандро остолбенел.
“Наденька, сестрица моя дорогая, — было написано рукой Нины, — не подумай, что я не пожелала остаться погостить, потому что тебе не сочувствую, нет, боль твою я разделяю, а вот со своей справиться не могу. Все говорят мне, что муж мой утонул, а я не верю, не могу поверить, ибо знаю, как только поверю — не смогу жить.
Пишу тебе и не знаю, получишь ли ты мое письмо. Я, по своей глупой наивности, доверилась человеку, у которого непонятно что на уме. Казалось, знаю его давно, а выяснилось, не знаю совсем. И не обидел меня будто бы Сергей Андреевич Милорадов, и в то же время всю жизнь мою сокрушил. Завлек лживыми посулами к себе в имение и оставил под надзором цербера своего ужасного, что зовется Марфой. Нет у меня ни гроша и взять денег негде, а до Петербурга сто пятьдесят верст, пешком не добежишь! И письма мои, что друзьям писала, остаются без ответа. Наденька, друг мой, нижайше прошу, коль получишь письмо мое, напиши в Геную, по моему прежнему адресу, господину Киселеву, что нуждаюсь я в помощи, а найти меня можно в Бояровке, что в Новгородской губернии, в восемнадцати верстах от Новгорода”.
Линчевские получили это письмо через день после того, как Сандро уехал из Киева.
— Боже, благослови Надин! — воскликнул он. — Нашлась Нина! — Сандро протянул вырезку Алексею Киселеву. — Благодарю вас за помощь и гостеприимство, но мне нужно немедленно ехать! Прошу, напишите вашему брату, он тоже должен об этом знать.
Но Данила Степанович узнал о существовании нового Милорадовского поместья гораздо раньше, чем пришло письмо его брата. Случилось это в доме Николая Авдеева, старого друга братьев Киселевых, при обстоятельствах весьма подобных тем, что не так давно позволили фон Моллеру разыскать Сандро. Правда, в отличие от Карла Ивановича, Киселеву помогло вовсе не любвеобильное сердце, а его медицинско-дипломатический опыт.
В ожидании ответа на свое прошение, Данила Степанович навестил господина Авдеева, который представил его своему свату, новгородскому помещику Савину. Тот сразу же вцепился в Киселева и не отходил от него ни на шаг, заставляя выслушивать бесконечные подробности из жизни своего семейства. Данила Степанович, хоть и не испытывал от того большой радости, но слушал, изображая интерес. Профессия врача обязывает, тем более, если ясно, что собеседнику не перед кем выговориться.
— Ах, Катенька-то Авдеева с Денисом моим, до чего же пара чудесная! — утирал слезу папаша, любуясь женихом и невестой. — Жаль, супруга моя Марья Ивановна не дожила до такого счастья. Мне бы еще дочь нашу, Лизу, пристроить, и можно на покой, к Марье Ивановне.
— Зачем же на покой, Илья Ильич, — утешал его Киселев, — еще внукам порадуетесь.
— Внукам? — удивился Савин. — Да что вы, мил человек! Катенька-то — Авдеевская, стало быть, и внуки их будут, так уж исстари ведется. А мне внуков только Лиза моя родить и может!
— Так выдавайте ее поскорей!
— А я уж и жениха ей присмотрел! — похвастал Илья Ильич. — Сосед у нас есть, Сергей Андреевич Милорадов, достойный человек, наследство, говорят, получил хорошее, имение купил, лучшее в округе. Приличнее супруга для Лизы не пожелаешь!