Еще ни разу мальчик не ударил Керкиика плетью.
Хорошо идет скакун — легко, ровно. Ветер свищет в ушах. Грива развевается, хлещет по лицу. Керкиик стремительно настигал темно-рыжего.
Тот был весь в мыле. Скакал грузно, из последних сил. Тяжело всхрапывал. Сразу видно — плохо подготовлен конь для скачек. Мало простоял на выстойке. Помнится, так было и с Керкииком, когда он впервые участвовал в байге.
Наездник, совсем еще мальчишка, огрел темно-рыжего плетью. Потом еще ударил. Еще… Еще. Он не хотел, чтобы его обогнали, и хлестал коня нещадно. Кони шли на последнем дыхании. Темно-рыжий надсадно дышал, ронял хлопья пены. Далабаю жалко его стало. Даже в сердце кольнуло.
И вдруг…
Раздался треск, будто лопнуло что-то. Далабай в испуге зажмурился. Неужели подпруга порвалась? Проскакав сгоряча еще немного, он наклонился, посмотрел. Подпруга была цела. Отставая, темно-рыжий задел боком стремя. Подпруга ослабла, и седло заскользило взад-вперед.
Как же быть?
Впереди еще три круга. Остановить скакуна нельзя. Тогда все сразу обойдут его да еще в пыли оставят. И продолжать скачки на скользящем седле невозможно: и коню неудобно, и сам не удержишься, слетишь. Надо подтянуть подпругу на всем скаку. Тут нужна ловкость и сноровка.
Далабай зубами вцепился в повод. Осторожно наклонился. Достал конец широкой подпруги. Чуть-чуть, пальца на четыре, отпустил ее еще. Потом резким рывком застегнул застежку выше порвавшейся дырки. Седло сразу укрепилось.
Маленький наездник успокоился. Повеселел. Но Керкиик за это время сбился с шагу, сбавил скорость. Далабай понимал — сам виноват. Не надо было так тесно сближаться с темно-рыжим.
А байга разгоралась. Все стремительней скакали кони. Казалось, буря безумствовала в степи. Другие скакуны настигали Керкиика. По-прежнему шел впереди вороной из города. Он оторвался на полет стрелы. Если не догнать его сейчас, потом будет уже поздно. И тогда…
Далабаю даже представить было страшно, что будет тогда. Все хлопоты и надежды отца, все старания Далабая окажутся напрасными. Как он посмотрит тогда друзьям в глаза? И Керкиику не будет больше удачи. Горький комок подкатил к горлу мальчика.
И тут он впервые хлестнул коня плетью. Толпа на холме в неистовом реве снова откатилась назад.
Вороной мчался впереди без удержу. Это был знаменитый скакун. «Крылатый дух байги» — так говорили о нем в аулах. Сам хозяин, рослый, крупный джигит, гордо восседал в седле. «А не тяжело коню будет?» — спросили перед байгой старики. «Что вы! — махнул рукой джигит. — Вы разве не знаете, какой он выносливый! У него хребет железный. Не могу же я такого скакуна доверять мальчишкам-сосункам». Самоуверенный малый. На других скакунов и смотреть не стал. Только посмеивался в черные холеные усы. Что же… Вороной действительно хорош. Быстроногий, сильный. С самого начала байги идет впереди.
Удар плетью подстегнул Керкиика. По телу его пробежала дрожь. Ветер туго ударил в грудь. Далабай едва не задохнулся. Он отпустил поводья. Между ушами Керкиика видел он, с какой яростью мчится впереди скакун. Но расстояние между ними сокращалось. Всадник уже слышал топот копыт вороного, и пыль из-под ног его била в лицо.
— Ну, поддай, милый! Давай, родной! — подбадривал юный наездник своего любимца.
Керкиик достигал вороного. Долговязый джигит сидел в седле прямой, как кол, и руки-ноги его болтались, будто у тряпичной куклы. Конечно, грузноват он для скачек. Напрасно не послушался стариков. «В долгой байге даже поесть коню в тягость», — бывало, говорил отец. И еще он посмеивался над скачками на городском ипподроме: «Это не байга, а глупая забава. Лошадки малюсенькие, тощие. А всадники — тяжеленные дяди. Трясет их в седле, словно мешок с картошкой. Бедных коняг едва хватает на один круг. Лишь начнут скачку — и уже конец. Смотреть не на что. Только людей смешат и коней позорят». Наверное, этот долговязый на вороном тоже привык к городским состязаниям. Байга в степи — это совсем другое. Она под силу лишь скакуну из скакунов. Долог его путь, стремителен бег.
И нет на свете красивее зрелища степной байги!
Ух-х! Обошел-таки Керкиик вороного.
Оставался еще один круг. Последний и самый трудный.
Топот скачущего коня звучит как музыка домбры. Красив конь! Стелясь над землей, далеко закидывает ноги. И бег его похож на радостный полет птицы. Далабай едва не соскальзывает с седла. Пальцы судорожно вцепились в гриву. Он уже не подгоняет коня плетью. Мальчик весь в его власти. Скакун — во власти бешеного намета.
Близится полдень. Солнце печет. В степи наперегонки мчатся смерчи. Из-под копыт испуганно взлетают жаворонки: фр-р!.. фр-р!!!
Уже видна конечная черта. Склоны холма черны от людей. Собрались и конные, и пешие. Все с нетерпением ждут победителя. Сердце наездника радостно забилось. Видит ли его сейчас отец? Где он? Галдят мальчишки на стригунках. В руках у них белые платки. Это коноводы. Они должны водить скакунов после байги. Ведь нельзя сразу остановить взмыленного, разгоряченного коня. Его нужно долго водить под уздцы, чтобы он остыл, успокоил дыхание.
Вот она, конечная межа!
Степь гудела. Толпа качалась, кричала, ликовала. Подбадривала победителя. Радость охватила Далабая. Ему казалось, что он летит на крылатом коне-тулпаре, воспетом в песнях и сказках. Звездой падучей пронесся Керкиик мимо холма.
Ура-а! Он победил в байге! Он выиграл первый приз!
Никогда еще не был Далабай так счастлив, как сегодня. Мальчишка-коновод поскакал рядом, принял из рук Далабая повод, повел Керкиика. Далабай опустился на траву. Ноги затекли от долгой скачки. Все вокруг покачнулось, поплыло перед глазами… Скакуны, распластавшиеся над степью… Руки, напряженно державшие поводья… Клубящаяся пыль…
Подбежал отец. Подхватил сына на руки. Подкинул, будто шапку-ушанку. Он был взволнован. Голос его дрожал.
— Жеребенок мой! — ласково бормотал он. — Достойный потомок предков наших славных!
Олжас Сулейменов
СЛОВО О ПИСАТЕЛЕ
Шелковая нить мягка на ощупь и прочна. Она выдерживает натяжение грузов весом в целые державы и эпохи. Это историческая шелковая нить, связующая времена, поколения, судьбы целых народов, так что значит на ней пылинка одной человеческой судьбы, хотя из таких мерцающих и плывущих в солнечном свете пылинок состоит, может, сама История, и видеть в малом большое, и распознавать большое, как состоящее из малых частей, должен пристальный глаз художника, и тогда, наверное, не ускользнет от него главное — та истина, ради которой он стал дышать полынным и дымным воздухом прошлого, дабы понять настоящее и увидеть завтрашний день. И взгляд этот должен быть острым, чтобы блеск древнего оружия и пышность нарядов не заслонили собой лицо человеческое и сердце, истерзанное муками. Разглядеть человека под рубищем дервиша, увидеть несчастные глаза под тюрбаном, украшенным царским алмазом, понять страдание танцующей перед праздной толпой рабыни… И не столь важны становятся для писателя золотые светильники и тяжелые ковры, конная сбруя и святые слова Великой книги на синей стали. Главное — это человек, это мысли и страсти его, его горькая печаль и неизбывная тоска, светлая мечта его, прекрасное сердце. И тот, кто понял это, находит волшебные слова, воскрешающие целый мир, и ему удается излить на бумаге свои горести, страдания, свою неудовлетворенность, обжигающие мозг мысли, дабы связать крепче тающие времена, ускользающие призраки, населявшие иные лета, Великой Шелковой нитью единства прошлого и настоящего и провести себя и других по тому пестрому, красочному, богатому и кровавому Шелковому пути, по которому скачут кони напоминаний, сверкают клинки предупреждений, на котором мерцают крохотными огоньками жизни маленьких людей, и эти огни, сливаясь, создают Огромный Млечный путь истории, и нужен острый взгляд, чтобы разглядеть и каждую отдельную искорку, и вселенское пламя. В этом взгляде и в этих мыслях кроется и разгадка пути художника.
Восемнадцать рассказов-самоцветов, вошедших в книгу Дукенбая Досжанова вместе с романом «Шелковый путь», написаны в разное время и щедро отданы читателю. Д. Досжанов — умелый гранильщик своих камений, вобравших в себя чистый свет и теплый голос мастера, пользующегося особыми резцами, только своими инструментами.