Одрина, в которой сидел князь, большая, просторная. Внутри из бревен сложена, чтобы теплее да суше было. Два окошка со ставнями — от ночных татей и на случай непогоды. В восточном, святом, углу киот с иконами и лампадка перед ним. Вдоль стен лавки, сундуки под суконными цветными попонами. На одной из лавок, что пошире, — княжеское одро — постель. На постели — горкой перины с лебяжьим пухом, подушки. Поверх перин — попоны-одеяла. На дубовом полу ковры. На стенах — медвежьи шкуры с клыкастыми мордами, оружие всякое: копья, мечи, луки, стрелы в колчанах, сабли и кинжалы в серебряных ножнах, секиры, боевые топорики. Что-то от дедов и прадедов досталось, что-то уже самим князем приобретено. В святом углу, недалеко от постели — дубовый стол. Вокруг него крепкие лавки с резными ножками. Особняком стоит кресло с высокой спинкой, на котором восседает князь. На столе жбан с квасом, птица жареная, закуски разные.
«Многие русские князья бегут, — сверлят невидимым коловоротом княжескую голову тревожные мысли. — И не просто бегут с собственными вотчинами и уделами, но и соседние прихватывают… Взять хотя бы князей Воротынских. Семен Юрьевич с племянником Иваном Михайловичем и сами с уделами к великому князю московскому Иоанну Васильевичу перешли, и еще два города по дороге прихватили — Серпейск и Мещовск, принадлежащие кому-то из их родственников по младшей ветви Ольговичей. «Разбой средь бела дня», — возопил Александр Казимирович и ну искать тех, кто бы мятежных князей возвратил.
Вызвались воевода смоленский Юрий Глебович да князь черниговский Семен Иванович, родной дядя матушки Аграфены… И что же? — переспросил мысленно сам себя Шемячич, нахмурив более прежнего чело. — А то, что московский государь, призвав племянника своего Федора Васильевича Рязанского, князя Василия Ивановича Патрикиева да воеводу Даниила Щеню, так турнул этих «ратоборцев», что они только в Смоленске и опомнились, — скривил рыльский князь в иронической улыбке уголки губ. — Мало того, что московские воеводы города Серпейск и Мещовск присоединили к Московскому государству, заставив жителей присягнуть Иоанну Васильевичу, они еще и Вязьму, и Козельск из-под Литвы вывели. И сколько Александр Казимирович ни пытался их вернуть себе, посылая своих послов в Москву — все бесполезно. У великого московского князя, как у прожженной бабы-пирожницы на торгу, сто отговорок».
Когда князь черниговский Семен Иванович вызвался «проучить» изменников, он звал с собой и родича — Василия Ивановича. Рыльский князь было рыпнулся, но воевода Клевец посоветовал с этим делом не спешить. «Чужую бороду драть — свою подставлять! — предостерег со знанием дела. — К тому же верх часто одерживает не тот, кто в поле ратоборствует, а тот, кто со стороны на это смотрит. Да и забывать о крымских татарах не след — в любой час могут нагрянуть. Кто удел тогда защитит?..» Василий Иванович прислушался к словам старого воеводы и, сославшись на защиту края от крымчаков, от похода против московского князя воздержался. И не прогадал, как показало время. И перед литовским государем вины не имел, и перед московским обид не увеличил, и дружину в ненужных походах не подрастерял. Впрочем, вспоминать о данном обстоятельстве он не любил. Не своим умом до того дошел — чужим попользовался.
«Да разве только князья Вяземские, Семен Юрьевич да Иван Михайлович, перешли на сторону Москвы?.. — как наждаком, по свежей ране скребнули новые мысли в разболевшейся голове Василия Ивановича Шемячича. — И князья Белевские, Василий да Андрей Васильевичи, и князь Михаил Романович Мезецкий, и князь Андрей Юрьевич Вяземский, и князь Семен Федорович Воротынский. Все — далекие потомки Ольговичей Черниговских… Все от сынов Михаила Святого… Кроме Вяземского. Этот наш, Мономашич, из смоленских князей».
От невеселых дум пухнет и болит голова рыльского князя, которому скоро сорок годков исполнится и у которого сын Иван, родная кровинушка, подрастает. Княжичу Ивану пятнадцать. Он безус, но на коня, не опираясь о стремя, вскакивает и на дворовых девок давно мужским горячим похотливым глазом поглядывает. Сын тоже и радует, и тревожит рыльского князя. Радует, что вырос, что скоро первым помощником будет — вместо наместника отправится в Новгород Северский. Тревожит тягой к церковной и монастырской жизни, любовью к книгам о житиях русских святых. «В деда что ли уродился?» — часто задается вопросом Василий Иванович. Но с ответом не спешит. — Время покажет… Да и дед-то только к концу жизни в монастырь ушел, а по молодости так куролесил, что боже упаси!»