Ударили и… Большой полк русских стал откатываться назад, за небольшую рощицу.
«Поднажмем — и победа наша!» — не заподозрил пан Острожский подвоха, бросив в бой все резервы.
Но Большой полк русских, вроде бы панически бежавший, вдруг, словно по мановению волшебной палочки, остановился. И встретил наступавших литовцев и поляков огнем из пушек и пищалей, тучей стрел из луков и арбалетов. А в тыл зарвавшимся раззявам уже ударил Строжевой полк, ведомый Юрием Захарьевичем Кошкой. Грозное русское «Ура!» взметнулось над ратным полем. Ошеломленное польско-литовское войско побежало к мосту. Там образовалась пробка, как в горлышке бутылки. Не протолкнуть ни вперед, ни назад!
Восемь тысяч убитыми осталось лежать литовско-польских ратников на Митькове поле, около двадцати тысяч попали в плен. Среди пленных оказался сам кичливый гетман Острожский, и все его воеводы.
17 июля весть об этой победе долетела до Москвы, и та откликнулась колокольным звоном сорока сороков своих храмов. Бояре и священники во главе с митрополитом Симоном поздравляли государя с победой.
Вскоре вести об этой победе докатились и до князей рыльского и черниговского. И они в очередной раз возблагодарили Бога, что надоумил их вовремя принять руку Москвы. Иначе быть бы и им битыми, как были биты гетман и другие воеводы литовские.
— Что ж, Рубикон перейден и назад хода нет, — сказал Василий Иванович старому своему ратоборцу Прохору Клевцу. — А правильно это или неправильно — покажет время.
В легких камзолах польского покроя они сидели на широкой дубовой скамье в саду возле каменных хором князя. Совсем недавно прошел грозовой дождь. Но выглянувшее солнышко и легкий ветерок быстро обтянули сушью землю и травку. Воздух был свеж и чист, словно весной. И даже с какой-то приятной кислинкой на вкус. Так бывает, когда увлажнишь слюной былинку и положишь ее в муравейник, а когда вынешь да попробуешь, стряхнув мурашей, лизнуть языком — и разольется приятная кислинка по рту и телу. Глаз радовала умытая дождем зелень сада, слух — щебетанье птах.
Стоит заметить, что разговор сей происходил через год после принятия присяги и знаменитой победы воевод Юрия Захарьевича и Даниила Васильевича Щени. Весь русский люд только про то и говорил. Вот и князь рыльский призвал своего воеводу потолковать об этом и многом ином.
— Не жалей ни о чем, княже, — поддержал воевода. — Ты поступил мудро. Будешь теперь заодно со всей православной Русью. А вера православная, вера наших дедов и прадедов, много чего стоит… За нее и претерпеть можно, ежели что…
Последние годы не прошли даром для рыльского воеводы. Постарел, потемнел ликом. И огузок некогда кудрявой русой бороды стал бел, как лебяжий пух. Но Клевец по-прежнему был крепок телом и бодр духом.
— Да, многого она, вера, стоит, — вроде бы согласился князь. — Только, мыслю, не мира… А потому готовь, Прохор, дружины наши к ратному делу. А в остальном ты прав: ибо, взявшись да гуж, не говори, что не дюж, а, лишившись головы, стоит ли плакаться по волосам…
— Дружины наши давно изготовлены, — заверил с присущей ему искренностью тот, с удивлением всматриваясь в князя: к чему такие мысли и рассуждения. Дело-то, вроде бы, давно решенное. — Княжеского слова ждут.
— Смотрю я на тебя, воевода, — остро взглянул Василий Иванович в глаза Клевца, — и все больше и больше убеждаюсь в том, что ты — старый радетель Иоанну. Вон, с какой готовностью и радостью спешишь против литовского князя! А от ратных дел с московским всегда меня отговаривал да удерживал…
— Я, княже, радетель земле нашей русской, — не отвел взгляда Клевец. — А еще я радетель нашему княжеству, миру и спокойствию в нем. Так что же в том худого, княже?
— Ладно, не серчай, — поспешил рыльский владетель успокоить старого воителя. — Это я без зла… к слову пришлось. — Ты лучше скажи, как там новый полусотник Дмитрий с воинской наукой осваивается? От сохи ведь взят…
Приказав Янушу Кислинскому доставить из сельца сына Настасьи Карповны, Василий Иванович ни его, ни, позднее, воеводу, когда просил воинскому делу обучить, о родословии молодца в известность не ставил. Только повидавший жизнь ратоборец сразу сообразил, что к чему. Но думками своими ни с кем делиться не стал. Настасьин сын, ну и Настасьин… Сказано обучить ратному делу — значит, будет обучен. Не таких деревенских олухов учил, а этот и грамоту разумеет, и схватывает все на лету.
— Смышленый вой. К тому же и силушкой не обижен… В раменах — аршин целый! Ручищи же, что два молота в доброй кузне. Ежели кого «приласкает», то дух сразу вышибет. Копейному и сабельному бою хоть конно, хоть пеше достаточно обучен. Может не только полусотником быть, но и сотником. К тому же ни семьей, ни детьми не скован… по рукам и ногам… как другие.