Окна столовой особняка выходили на парадный подъезд. Клаудиюс еще полчаса назад аккуратно специальным крючком на длинной полированной палке, похожей на бильярдный кий, плотно задвинул шторы. Но теперь он забрался за штору и прильнул взглядом к темноте за окном. Темнота длилась минут пять, пока свет фар автомобиля не рассеял ее перед тем, как въехать в доступный взгляду Клаудиюса «кадр» окна, и остановиться прямо перед ступеньками помпезного входа.
Клаудиюс поспешил навстречу Ингриде. Она легко поднялась по мраморной лестнице на второй этаж, неся в руках картонную коробку, над которой едва заметно поднимался пар. Запах восточных специй обгонял ее. Клаудиюс распахнул перед ней обе створки высоких дверей. Она впорхнула в столовый зал и опустила коробку на стол возле центрального подсвечника.
Выложила на темную, полированную, мягко отражающую горящие свечи столешницу пластиковые контейнеры с едой. Сняла крышечки и тут же, словно в контейнерах находился кислород или горючий газ, свечи, как показалось Клаудиюсу, вспыхнули ярче, в зале стало чуть светлее. И воздух наполнился аппетитным коктейлем восточных ароматов. Кислое, сладкое, острое – подогретые запахи смешались, заиграли в носу Клаудиюса.
Он открыл бутылку вина. Прошел до правого края стола и наполнил бокал Ингриды так грациозно, словно тренировался для исполнения в каком-нибудь фильме роли слуги лорда. Когда выровнял спину, почувствовал затылком чей-то взгляд. Оглянулся. Над ним на стене висел старинный портрет английского аристократа в белом парике и судейской мантии. Задумчиво прищуренный взгляд аристократа уходил в другой конец зала, туда, где вот-вот присядет сам Клаудиюс.
Ингрида вдруг спохватилась, испугалась за столешницу. Подложила под контейнеры бумажные салфетки.
Когда всё разложили по тарелкам, она сбросила пластиковые контейнеры обратно в картонную коробку и опустила ее под стол.
Несмотря на красоту и какое-то особенное ощущение неповторимости и важности этого мгновения, Клаудиюс время от времени беспокойно оглядывался на закрытые двойные двери, за которыми, в коридоре второго этажа, горели яркие светильники. Парадная дверь была закрыта изнутри. Черный выход из кухни к узкой дорожке, ведущей к сараям и гаражам, тоже был закрыт. Но несоответствие их с Ингридой маленького человеческого счастья с этим торжественно-чужим пространством то и дело заставляло вздрогнуть или с опаской обернуться, проверить, а не подглядывает ли за ними кто-то.
Ингриде же, наоборот, все нравилось. Клаудиюс через длину стола, через горящие над уровнем их взгляда свечи всматривался в ее лицо, которое из-за теплой непрозрачности воздуха потеряло «фотографические» черты и приобрело черты «портрета маслом». Взгляд его не мог не подниматься время от времени на портрет судьи в мантии и в белом парике. Ингрида казалась наследницей этого незнакомца. Не лицом, не взглядом, а свободной, независимой осанкой. Она тоже, как казалось Клаудиюсу, всматривалась в его, Клаудиюса, лицо, и тоже прищуривалась. И тогда едва заметный наклон ее головы и взгляд словно повторяли такой же наклон головы и взгляд человека, изображенного на портрете за ее спиной.
– Ида, я тебя люблю! – прошептал Клаудиюс, едва наклонившись вперед.
И почувствовал, как произнесенные шепотом слова оторвались от его губ и со скоростью бабочки полетели над столом к Ингриде. Она их поймала своими губами и в ответ отправила Клаудиюсу воздушный поцелуй.
Он поднялся, прошел к ее краю с бутылкой вина, наполнил снова ее бокал. Наклонился, прикоснулся своими губами к ее щеке, к ушку.
– Спасибо! – прошептал. – Ты построила для нас замок!
Вернувшись на свой край, Клаудиюс торжественно поднял бокал с вином. Ингрида подняла свой. Они пили вино медленно, так медленно, как больным переливают кровь. Они чувствовали, что земля под ногами стала тверже, надежнее. Что боги на небе не сводят с них глаз. Что теперь всё будет иначе потому, что у них появился собственный мир. Он, конечно, совпадает с чьим-то чужим миром, который они должны охранять и содержать в красоте и порядке. Но у хозяина чужого мира, видимо, слишком много других миров, он не вездесущ, он не может быть везде. Он даже не может быть тут. А значит, пока его нет, портрет судьи на стене вполне может воспринимать Ингриду и Клаудиюса, как новых хозяев этого старинного особняка.